Последнее дело - Гоблин MeXXanik

Яблокова отняла руку, развернулась и шагнула к двери. Распахнула её, не резко, но уверенно. И спокойно вышла в коридор, не оборачиваясь.

Я всё ещё ощущал на себе чужую боль — в груди будто осталась тянущая нить, связывающая с тем, что происходило по ту сторону зеркала.

— Идём туда? — неожиданно спросил Козырев у самого уха. Я вздрогнул, не сразу поняв, откуда голос. Он стоял рядом и смотрел на меня, будто ничего особенного только что не произошло.

— Главное, не опоздать, — флегматично отозвался Борис Николаевич, медленно покачивая головой.

— А чего? — не унимался Василий. — Напугаем мужика. Скажем, что всё знаем. Он потом будет у нас шелковым!

— Вот вроде взрослый человек, а такую чушь несёт, — закатил глаза Ярослав.

Я не стал вмешиваться. Просто молча отошёл от зеркала и опустился на пол, чувствуя, как подгибаются ноги. Не потому что устал, а потому что слишком много всего вдруг навалилось. В отражении ещё виднелся Нечаев — всё так же на коленях, сгорбленный, с ангелом за спиной. И этот ангел смотрел прямо на меня. Внимательно. Он видел меня сквозь стекло.

— Закрой его, — выдохнул я.

Козырев молча кивнул и исполнил просьбу. Изображение растворилось в мягкой ряби, и стекло снова стало просто зеркалом.

— О том, что мы тут видели — никогда и никому ни слова, — тихо, но жёстко добавил я.

— Да мы…

— Это приказ, — отрезал я. — Никогда. И никому. Если хоть кто-то из вас проболтается — развею всех троих.

Призраки переглянулись. Без слов. Потом один за другим кивнули без возражений. И это было правильно.

На душе было мутно. Я подался вперёд, прислонившись локтями к коленям, и сжал пальцами переносицу.

— Чаю бы, — повторил я чуть тише, словно для себя.

— Сейчас сделаю, — отозвался Борис Николаевич. — Только без этих ваших новых сборов. Человеку покой нужен, а не эксперименты.

Он исчез в направлении кухни. Со второго этажа послышался звон посуды, стук дверцы шкафа.

— Может, она не расскажет? — негромко спросил Ярослав, устроившись на ступеньке. — Ну, про Родиона. Про то, что видела. Про то, что помнит.

Я не сразу ответил. В комнате повисла тишина, в которой слышно было, как кипит вода в старом чайнике.

— Вы бы ей сказали… что мы всё видели, — осторожно заметил Василий, снова оказавшись рядом. — Ну… чтобы по-честному.

Я покачал головой:

— Не сегодня.

Он кивнул и, поджав губы, скрылся обратно.

Я остался сидеть в гостиной, не двигаясь. Я думал о том, что не все знаю о мертвых, особенно если они воскресли и решили жить по-новому.

Глава 14

Вечерние откровения

В приемной стояла тишина. За окном шумел город, а здесь всё будто замерло: мягкий свет лампы, едва уловимый скрип половиц под ногами невидимых призраков.

Я перевёл взгляд на стену. Картина висела здесь с самого начала, с того дня, когда я впервые оказался в этом доме. И каждый раз, направляясь в кабинет или выходя из него я видел это полотно, на котором был изображен домик в обрамлении зелени. Скромный, аккуратный, утопающий в листве. В таких домах должно пахнуть мятой, старой древесиной и яблоками, которые сушат на зиму. Окно строения на рисунке было распахнуто. И глядя на него на душе становилось светлее.

Я никогда не спрашивал Людмилу Фёдоровну о том, кто написал это полотно. Ни разу не поинтересовался, почему каждый раз, когда её взгляд скользил по изображению, в нём появлялось то самое тёплое, затаённое выражение. Как будто она на мгновение возвращалась туда, за порог этого домика, где её когда-то ждали, где звали по имени не по привычке, а с любовью.

Я просто смотрел и ни разу не спросил о важном.

А ведь Яблокова стала частью моей жизни. Сидела в нашей гостиной, ругала меня за трудоголизм, стряпала пироги, лечила чаем. Я ловил её взгляд, когда рассказывал о новом деле. Искал в её лице то самое одобрительное выражение. «Ты правильно поступаешь, Чехов». Она всегда была рядом. Как воздух, как привычка, как часть семьи, которую выбирают.

А я до сих пор не знал, кто её убил.

Не потому, что не мог выяснить. А потому что не спросил. Не решился или не захотел. Придумал себе оправдание: мол, не хочу лезть в душу, не желаю бередить раны. А по правде… я просто струсил. Побоялся боли, которую мог увидеть в её глазах. Побоялся не справиться — с чужим горем, с правдой, которая могла оказаться страшнее вымысла.

Но разве так поступают с теми, кто тебе дорог?

Мне стоило проявить участие. Надо было узнать и разделить с ней это страдание. Сказать ей: я рядом, если хотите рассказать. Или — не говорите, если слишком больно, но я всё равно здесь. Это и есть близость. Не проживать чужое, а быть рядом.

Я опустил взгляд. Посмотрел на край стола, на плед, аккуратно сложенный на диване. Всё вокруг носило на себе её присутствие. Даже если бы она исчезла насовсем — я знал, что она осталась бы в этом доме. В нас. Во мне.

Но теперь я знал правду. И понимал, что должен поддержать Яблокову. Чтобы хоть раз стать для неё тем, кем она столько раз становилась для меня — защитой, опорой, семьёй.

Она пришла, когда уже стемнело. День тихо ушёл за горизонт, оставив после себя мягкий сумрак, в котором Петроградский двор выглядел особенно уютным. Лампа над входом в арку едва мерцала. И вдруг в проеме мелькнули фары машины, свет которых прорезал вечерние сумерки.

Высокая фигура неспешно отошла от такси. Людмила Фёдоровна шагала медленно, размеренно, как человек, не спешащий домой.

На лавке, как всегда, дежурил Евсеев с неизменной кружкой чая. Он не вскочил, не бросился навстречу Яблоковой. Только чуть приподнял голову и кивнул. Людмила Фёдоровна рассеянно махнула ему рукой.

Один из котов, кажется, Пряник, бросился ей навстречу, как только приметил. Он скользнул по дорожке между клумбами, с мягким, радостным «мрр». Людмила Федоровна нагнулась, погладила его между ушами.

Потом она подошла к кустам роз, что росли под самым окном. Все также молча, не торопясь. Женщина склонилась к ним, медленно, глубоко вдохнула аромат. В этом жесте было что-то очень человеческое. Как напоминание, что, несмотря ни на что, эти