Концессионер - Дмитрий Шимохин

благоговейной тишине, разразились аплодисментами, радостными криками, поздравлениями. Кокорев, утирая кулаком непрошеную слезу, громовым басом заорал: «Горько!». Михаил смущенно, но счастливо улыбался.

Мы повернулись к гостям, и волна тепла, искренней радости и добрых пожеланий захлестнула нас. Таинство свершилось. Священник тем временем делал запись в толстой метрической книге, лежавшей на аналое. Мы подошли и скрепили ее своими подписями под пристальным взглядом свидетелей. Теперь мы были мужем и женой. Перед Богом. Перед Империей.

Мы вышли из храма на залитые весенним солнцем ступени. Воздух был наполнен перезвоном колоколов и радостными криками «Поздравляем!», «Совет да любовь!». Голуби взмывали в небо. Нас осыпали лепестками роз и рисом. Впереди был банкет у Дюссо.

До бравшись до ресторана, швейцары в расшитых золотом ливреях распахнули перед нами тяжелые дубовые двери. Мы вошли в вестибюль, а затем — в знаменитый белый колонный зал. Он был огромен и великолепен. Высокие сводчатые потолки, украшенные лепниной, отражались в бесчисленных зеркалах в золоченых рамах. Гигантские хрустальные люстры горели сотнями свечей, заливая все вокруг ярким, торжественным светом. Длинные столы, покрытые белоснежными скатертями, были уставлены серебром, тончайшим фарфором и хрусталем, сверкавшим в свете свечей. В центре каждого стола возвышались пышные букеты из живых цветов. На хорах, над входом в зал, уже настраивал инструменты оркестр.

Мы с Ольгой встали во главе центрального стола, принимая нескончаемый поток поздравлений. Официанты во фраках бесшумно скользили между гостями, разнося на серебряных подносах бокалы с ледяным шампанским.

Начался пир. Подавали блюда, от одних названий которых кружилась голова: стерляжья уха по-царски, руанские утки под апельсиновым соусом, рыба-соль, привезенная со Средиземного моря, рябчики в сметане, артишоки… Вина лились рекой.

Первым поднял бокал посажёный отец — сенатор Глебов. Его тост был коротким, изящным и полным тонких намеков — настоящее произведение аристократического красноречия. Он говорил оо красоте невесты и предприимчивости жениха, желая нам долгой и счастливой жизни.

За ним встал граф Неклюдов, а после Кокорев.

— Господа! — прогремел он, поднимая бокал. — Мы пьем сегодня не просто за здоровье молодых! Не только за красоту нашей невесты Ольги Васильевны и удаль молодца-жениха Владислава Антоновича! Мы пьем за будущее России! За таких людей, как друг мой, Тарановский! Людей дела! Людей воли! Которые не языком болтают в салонах, а руками своими, созидают величие нашей Империи — от сибирских рудников до столичных дворцов! За него! Горько!

Зал взорвался аплодисментами и криками «Горько!». Я смущенно улыбался, Ольга зарделась.

Пир был в самом разгаре. Оркестр гремел бравурный марш, гости смеялись, шампанское лилось рекой. Я на мгновение отвлекся от разговора с каким-то важным чиновником из Министерства финансов и обвел зал хозяйским, удовлетворенным взглядом. Все шло идеально. Ольга сияла, Кокорев был весел, гости довольны…

Мой взгляд скользил по толпе снующих между столами официантов, по разгоряченным лицам гостей… и вдруг замер. В дальнем конце зала, у массивной мраморной колонны, стоял человек, который явно не вписывался в общую картину праздника. Он не был гостем — на нем был скромный, неприметный темно-серый сюртук, какие носят мелкие чиновники или приказчики. Но он не был и слугой — он ничего не делал, ни с кем не говорил, не ел и не пил. Он просто стоял, прислонившись к колонне, и смотрел. Спокойно, внимательно, оценивающе. Его взгляд был направлен не на Ольгу в ее сияющем платье, не на танцующих, не на пышно накрытые столы. Он смотрел прямо на меня.

Я не знал этого человека. Лицо его было совершенно обыкновенным, незапоминающимся. Но сама манера держаться, это холодное, спокойное, изучающее внимание хищника, выслеживающего добычу, — все это показалось мне до боли знакомым. Это был взгляд волка. Взгляд человека, который не празднует. А работает.

Наши взгляды на долю секунды встретились через весь шумный зал. Он не отвел глаз. Он лишь едва заметно, почти неощутимо, кивнул мне — не как знакомому, а скорее как часовой часовому, подавая условный знак. А затем, так же неспешно и незаметно, он отделился от колонны, повернулся и растворился в толпе, направляясь к выходу.

«Кто это?» — пронеслось в голове. Он… он будто отмечался. Показывал, что он здесь. Что он наблюдает'.

Я попытался стряхнуть с себя это внезапное, леденящее наваждение. Повернулся к Ольге, улыбнулся ей, сказал что-то о музыке. Праздник продолжался, оркестр заиграл вальс, Кокорев уже звал меня выпить на брудершафт. Но холодок, пробежавший по спине, остался. Радость была отравлена.

Праздник отгремел. Шумный, пьяный, полный тостов и музыки банкет у Дюссо остался позади, как яркий, но уже угасающий фейерверк. Наша карета, та самая, свадебная, с белыми рысаками, подвезла нас к парадному подъезду «Демута». Швейцар в ливрее, кланяясь до земли, распахнул перед нами дверь. Мы вошли в тишину и тепло гостиничного холла, а затем поднялись в наши апартаменты.

Комната была подготовлена. В камине ярко пылал огонь, отбрасывая теплые блики на стены. На столике у окна в серебряном ведерке со льдом стояла бутылка шампанского, рядом — ваза с фруктами и сластями. Огромная кровать с белоснежным, хрустящим бельем была усыпана лепестками алых роз.

Ольга восхищенно ахнула, оглядывая всю эту нарочитую, почти театральную роскошь. Мы остались одни. Ольга, легко сбросив с плеч кружевную свадебную накидку, подошла к высокому окну и замерла, глядя на темную ленту Мойки, отражавшую редкие огни фонарей.

Я смотрел на ее тонкую фигуру у окна. Я медленно подошел к ней сзади. Я нерешительно положил ладони ей на плечи.

Ольга вздрогнула от моего прикосновения, но не отстранилась. Медленно повернулась ко мне. В ее глазах стояли слезы.

— Я так боялась… — прошептала она, и ее голос дрогнул. — Каждый день. Каждую ночь я молилась о тебе, но писем не было. Ни единой весточки за целый год. И я думала… я думала, что осталась совсем одна. Снова. Как тогда, после смерти отца…

— Все кончено, — сказал я тихо, но твердо. — Теперь я рядом.

Она взяла мою правую руку — ту самую, со сбитыми костяшками, со шрамом от ножа — и осторожно прижала к своей щеке.

— Покажи мне, что ты живой, — прошептала она. — Что ты настоящий. Что ты вернулся.

Этот простой, нежный жест прорвал последнюю плотину. Я притянул ее к себе, чувствуя, как она вся дрожит. Наши губы встретились — неуверенно, потом все крепче. Это был поцелуй бесконечной нежности, благодарности и облегчения.

Позже, лежа в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров в камине, я держал ее в объятиях и чувствовал,