Спасти настоящее - Михаил Васильевич Шелест

деле созидания Европейского Союза и единой валюты. Присутствующий тут же лорд Гамильтон, он тогда был правой рукой Филиппа и не мог, пропустить ни одно с ним мероприятие, витиевато посетовал на жизненные коллизии и пожелал молодожёнам счастливых лет.

Говорили много и часто. Хорошо хоть у французов не имелось традиции вставать молодожёнам и целоваться на счёт «раз, два, три…» И пить до дна… Однако русско-еврейский бизнесмен Аркадий Гайдамак, подаривший хрустально-бриллиантовую фужерную пару, исполненную в виде дух дамских туфелек, предложил жениху, то есть мне, выпить из одной из туфелек, назвав это русской традицией. И предупредил, что сколько останется в бокале капель, столько будет и ссор в жизни молодых.

Я прикинул, что в туфельку вольётся не менее трёхсот грамм и предложил Аркадию поддержать меня. Он попытался выкрутиться, но я уже мигнул персоналу, и они шустро наполнили туфельки коньяком.

Мы с Мари сидели почти «сухие», едва пригубливая из фужеров, а мне вдруг захотелось надраться до чёртиков, так мне было тоскливо.

— Ты что, с ума сошёл? — Спросила молодая жена.

— Фигня вопрос, — сказал я и хватанул одну из туфелек двумя руками.

Обведя взглядом гостей и чуть склонив голову в сторону удивлённого Миттерана и улыбающегося принца Филиппа, с которым мы несколько раз играли «блиц» на выпивку, я поблагодарил Гайдамака за оригинальный подарок и высосал весь коньяк до капли. Тягучую каплю выкатившуюся из перевёрнутого бокала я поймал губами. Потом я отставил руку за спину, ближе к окну ковёр заканчивался и лежали каменные плиты, и уронил бокал на пол.

— На счастье, — сказал я. — Это тоже одна из русских традиций.

Гайдамак давился коньяком долго и его в конце концов увлекли за собой слуги.

— Проследите за ним, чтобы не оставил нам бед! — Крикнул я.

— Вот ты гад! — Шепнула Мари. — Не мог мне немного оставить!

— Тебе⁈ — Удивился я. — Слёзы⁈ Хочешь выпить?

— Конечно! — Фыркнула Мари.

— Так на!

Я взял, «случайно» оставленный на нашей половине стола хрустальный графин с коньяком, и плеснул из него в фужер Мари. Она выпучила глаза.

— Как это ты?

Я поднял свой.

— За тебя, дорогая!

* * *

Меня конечно немного развезло, но в перерыве застолья я ополовинил чайник с крепкой заваркой и через час ваш покорный слуга был уже трезв, как стекло. Никогда не подводившие меня ферменты печени стояли на страже и привычно перерабатывали алкоголь по мере поступления в организм.

Герцог Гамильтон мои привычки знал и поймал меня возле сервировочного столика с чайными принадлежностями. Он тихо сказал:

— Привет, Джон! Надо поговорить!

Уловив недоумение в моих глазах, он добавил:

— Я пришлю. За тобой завтра вертолёт.

— Долгий разговор?

— Долгий, Джон. — Он вздохнул. — Элли хочет видеть тебя.

— Она здесь?

— В Париже.

— Хорошо, — пожал я плечами, понимая, что огребусь не я, а папа-лорд. И уже, скорее всего, огрёбся, ибо, выглядел сэр Алан Гамильтон скверно.

* * *

Мы лежали с Элли на полу на простыне, сдёрнутой с кровати, обессиленные и грустные. Элли то и дело всхлипывала, уже не отворачиваясь от меня. Она молча смотрела в потолок.

Как только мы с Аланом вошли в её гостиничный номер, Эли вытолкала отца в коридор и заперла за ним дверь. Потом она обернулась и впилась в меня сумасшедшими глазами, а потом… Потом всё закружилось и завертелось. Наша одежда разлетелась в стороны, и я пропал в её страсти словно в водовороте. Если Мари была огонь, то Элли была бурным водным потоком.

Она почти всегда была холодна, и это мне нравилось. Я тоже родился под знаком Рыб и наши энергетические потоки лились почти синхронно. Именно за это она меня полюбила. Нам нравились одни и те же песни, танцы, литература и художники. Мне не приходилось притворяться и Элли это чувствовала.

— Я не знаю, как я буду жить без тебя, — сказала она и всхлипнула. — Но хорошо, что ты живой. Пусть даже и с этой…

— Но ведь и ты уже с этим…

— И я, — она снова всхлипнула.

— У вас наладилось… Он лорд… И сын уже к нему привык.

— Привык…

К обеду мы с Элли всё порешали. Она успокоилась и приняла достойное аристократки решение — всё забыть и дружить домами. Я мысленно перекрестился, подумав, что моему «коню», тянущему воз моей семейной жизни, стало несколько легче.

* * *

— Ну, что, поговорили? — Спросила Мари.

— Поговорили, — ответил я.

— О чём договорились?

— Попрощались.

— И всё? — Удивилась молодая жена.

— Она же леди Гамильтон.

— Ты мне потом расскажешь вашу историю? — Спросила Мари, подлизываясь.

— Потом? Расскажу.

Болтая согнутыми в коленях ногами и лёжа на животе на постели Мари смотрела на меня, щурясь от солнца.

— А я бы глаза за тебя выцарапала.

Я сидел в кресле уставший морально и физически. Меня не терзали чужие эмоции, поэтому на душе моей было спокойно. Сердце моё было очень далеко.

* * *

Как оказалось, у Франсуа Миттерана был рак простаты в конечной фазе и именно поэтому он попытался добиться для Анны и Мазарин статуса и уважения. Но, по-моему, сделал только хуже.

Общество возмутилось не от того, что у Миттерана была вторая семья, а от того, что эта семья содержалась за счет налогоплательщиков. А потом журналисты раскопали третью семью и ещё двенадцать его любовниц, работавших в Елисейском дворце. Это был такой скандал, что мы с Мари вынуждены были перебраться в Британию.

Вернее, перебрались мы оба, но проживала она там одна, потому что я мотался по миру, как… Ну, вы поняли. Оно самое.

Через три месяца я получил свои тридцать миллионов и снова вложил их в оружие, но уже Советское. Однако тут я уже действовал самостоятельно. Вокруг Жана-Кристофа Миттерана крутилось много бывших Ангольцев, пытавшихся замутить бизнес в Африке. Однако Жан формально был вынужден помогать не действующему правительству, а сопротивлению в виде «Национального союза за полную интеграцию Анголы» (УНИТА), возглавляемого Жонасом Савимби и поддерживаемого Южной Африкой и Соединенными Штатами.

Я же обратил внимание на Пьера Фальконе, французского бизнесмена ангольского происхождения, сочувствовавшего Жозе Эдуарду душ Сантушу и имевшему через китайцев выходы на СССР. Вот с ним мы и «замутили» бизнес, подключив, конечно Жана-Кристофа Миттерана.

Миттеран болел,