Тай-Пен - Дмитрий Шимохин

дыма от догорающей фанзы, сладковатый, тошнотворный дух крови и острая вонь немытых, потных тел. Тишины не было — ее рвали на части стоны раненых, редкие, отрывистые команды и грубая ругань казаков.

— Тит! — Мой голос прозвучал резко и отрезвляюще. — Займись пленными! Отделить от работяг, связать и согнать к оврагу. Живо!

Тит молча кивнул. Его усталость как рукой сняло. Он превратился в сурового, безжалостного надсмотрщика. Его зычный рык «А ну, гады, шевелись!» заставил казаков и моих бойцов действовать слаженно. Они грубо поднимали с земли уцелевших хунхузов, выкручивали им руки за спину и крепко вязали веревками.

Тит ходил между ними, зорко следя за процессом. Вот он оттолкнул молодого казачонка, замахнувшегося прикладом на одного из освобожденных китайцев.

— Этого не трожь! — рявкнул он. — Не видишь, оборванец? Он наш!

Задача была не из простых — в суматохе боя и последовавшем хаосе оказалось трудно отличить бандита от его вчерашней жертвы.

Пока Тит наводил порядок, в другом конце лагеря развернул свою деятельность Изя. С брезгливой гримасой, зажав нос надушенным платком, он ходил между кучами трофейного оружия, которое стаскивали в одно место.

Он с отвращением отодвигал носком сапога окровавленный меч-дао, но тут же наклонялся, чтобы рассмотреть клеймо на фитильном ружье. Я видел, как в его глазах отвращение борется с купеческой радостью от неожиданного «прибытка». Для него это были не просто орудия убийства. Это были активы. Ценное имущество, которое можно будет выгодно продать или пустить в дело.

Я смотрел на них — на сурового Тита, на деловитого Изю, на своих людей, безропотно выполняющих приказы, — и чувствовал, как хаос боя медленно отступает, уступая место жесткому, неумолимому порядку. Нашему порядку.

Разобравшись с живыми, я повернулся к тем, кто балансировал на грани между жизнью и смертью. Неподалеку в круге света от нескольких больших костров, раскинулся наш импровизированный лазарет. Картина была тяжелой. На грубо расстеленной на земле соломе и тряпках вперемешку лежали раненые, в основном освобожденные. Десятки стонущих, бредящих, молча стиснувших зубы людей. Воздух был густым, в нем смешались запахи дыма, пота, грязных тряпок и свежей крови.

В центре этого круга ада, как единственный островок порядка, двигался доктор Овсянников. Но его руки, сжимавшие пинцет или накладывающие повязку, двигались быстро, точно и профессионально. Он был на своей войне и вел свой бой.

Я подошел и молча встал рядом, ожидая, пока он закончит перевязывать раненого. Доктор бросил на меня короткий, отсутствующий взгляд и снова склонился над пациентом. Лишь когда туго затянул последний узел и поднялся, чтобы обтереть руки, он, казалось, узнал меня.

— Леонтий Сергеевич, — тихо сказал я. — Как дела?

— Дела… — Он криво усмехнулся, и эта усмешка походила на гримасу боли. — Дела скверные, Владислав Антонович.

Он обвел рукой ряды лежащих.

— У нас тридцать семь раненых. Не считая тех, у кого царапины. Десятеро — тяжелые. Пулевые в живот, в грудь, раздробленные кости. Я сделал, что мог, но… боюсь, до утра доживут не все.

Я молчал, глядя на искаженные болью лица. Каждый из этих людей был на моей совести.

— Но это не главная проблема, — продолжил доктор, и его голос стал глухим и напряженным.

Он подошел к почти пустому деревянному ящику, стоявшему у костра.

— Вот, смотрите. Это все, что у меня есть. Десяток чистых повязок. Настойки опийной — на пару часов, чтобы облегчить страдания самым тяжелым. А хинина… — он сжал кулаки, — хинина нет совсем. Ни крупинки.

Он посмотрел мне прямо в глаза, и в его взгляде не было ни упрека, ни жалобы. Только сухая, профессиональная констатация неотвратимой катастрофы.

— Если в этой грязи и сырости начнется лихорадка, мы потеряем втрое больше людей, чем в бою. Они будут умирать у меня на руках, а я не смогу им помочь.

Я смотрел на пустой медицинский ящик, потом на ряды раненых, и холодная, математическая ясность боя сменилась вязким, удушающим чувством беспомощности. Хунхузов можно было убить.

— Леонтий Сергеевич, я вас понял, — твердо сказал я, встречаясь с усталым взглядом доктора. — Делайте все, что в ваших силах. Спасайте всех, кого сможете.

Мой приказ прозвучал глупо. Он и так делал все, что мог, работая на грани человеческих возможностей. Я обвел взглядом лагерь. Мой взгляд остановился на фигурах нанайцев, сбившихся в кучу у дальнего костра. Они сидели молча, неподвижно, как часть этой древней земли. И тут же в голове, как вспышка, родилась отчаянная, почти безумная идея.

— У нас нет аптеки. — Я снова повернулся к Овсянникову. — Но есть тайга. И есть люди, которые знают ее. — Я кивнул в сторону Орокана. — Поговорите с ними. Кора, мох, коренья — сейчас любая помощь на вес золота. Я знаю, для вас это знахарство. Но это лучше, чем ничего.

Услышав о «травах и кореньях», Овсянников поморщился. На его изможденном лице отразился скепсис. Я видел, как в нем боролись профессиональная гордость и врачебный долг.

Он не стал спорить или читать мне лекций. Лишь тяжело вздохнул, обвел взглядом своих пациентов, обреченных на медленную смерть, и произнес короткую, полную усталости фразу:

— Я сделаю все, что смогу, Владислав Антонович.

Этой фразой он принял тяжелую необходимость, переступив через себя.

Разговор о медикаментах, о хинине, о нехватке всего заставил мою память лихорадочно работать, перебирая события последних месяцев. Закупки, сборы, длинная дорога из центра России…

И тут я замер.

— Постойте… — прошептал я.

Изя и Левицкий, подошедшие узнать обстановку, удивленно посмотрели на меня.

— Я же в Петербурге перед самым отъездом… — повернулся я к ним, и в моем голосе зазвучала лихорадочная надежда. — Я же закупил! Не помню уже точно, что там конкретно… Даже книги какие-то новые по медицине брал! Все должно быть там!

На их лицах тоже промелькнула радость. Но она тут же погасла.

— Но ящик… — медленно произнес Левицкий, и его слова упали в тишину, как камни в холодную воду. — Он же на баржах? С крестьянами?

Черт.

Баржи. Медленные, неуклюжие, плывущие где-то далеко по реке. Когда они прибудут? Через неделю? Через десять дней, если река позволит?

Я посмотрел на ряды раненых, на их полные надежды и боли глаза и пошел дальше заниматься делами, а через пару часов лагерь уже укладывался спать.

Утро было серым и холодным. Эйфория победы, пьянившая нас прошлой ночью, испарилась вместе с предрассветным туманом,