Тай-Пен - Дмитрий Шимохин

Началась муторная работа — отделять овец от волков. С Аодяном и своими людьми я обходил поле боя. Многие из работяг в пылу схватки схватили оружие хунхузов, и отличить их от бандитов было непросто. Тут выручал Аодян — шел рядом и тыкал пальцем:

— Этот — наш. Этот — хунхуз. Этот — наш…

Состояние говорило само за себя: изможденные, в лохмотьях — наши. Покрытые татуировками, сытые, в крепких синих куртках — бандиты.

Догорала фанза, пламя бросало трепещущие отсветы на все вокруг. Воздух был густой от гари и сладковатого духа крови. Я искал человека, который сумел поднять это восстание.

Аодян подвел меня к дальнему бараку. Вокруг него стояли тайпины, недвижимые, как каменные идолы. Среди них я увидел его. Темные глаза не выражали ни страха, ни покорности. Лохмотья на нем выглядели так же, как у остальных, но держался он бодро. Это был уже знакомый мне Лян Фу — признанный лидер наших тайпинов. Лидер, который даже в аду сохранил волю и сумел поднять своих.

Он шагнул вперед, чуть склонив голову:

— Твоя… приходить. Хорошо, — произнес он на ломаном русском. — Моя — рад.

Он коснулся груди ладонью:

— Хунхузы… злые собаки. Приходить, бить, работать заставлять. Моя люди… твоя люди… все работать. Но душа — не работать. Душа — ждать.

Он смотрел прямо в глаза — не оправдывался, а констатировал.

— Моя клясться, Курила-дахаи. — Голос его стал тверже. — Моя люди — твои люди. Ты — хозяин. Ты — добрый хозяин. Мы — твои солдаты.

Я окинул взглядом дрожащее в отблесках догорающей фанзы море человеческого страдания. Сотни изможденных, похожих на призраков людей. Тайпины, нанайцы и китайцы, согнанные хунхузами со всей округи, — теперь все они смотрели на меня. В их глазах мешались надежда и въевшийся в кости страх. Толпа была огромная, разношерстная, только-только вышедшая из боя, и теперь мое слово могло превратить ее либо в неуправляемую орду, либо в армию, преданную мне.

Я влез на пустую бочку, чтобы меня было видно, и дождался, пока стихнет гул. Орокан встал рядом для перевода.

— Слушайте! — мой голос прозвучал четко и твердо. — Я хозяин этого прииска. Но не ваш хозяин! Хунхузы, что держали вас в рабстве, разбиты!

Толпа зашепталась, не все понимали русский, а кто понимал переводил другим.

— С этой минуты вы свободны! — каждое слово я вбивал, как гвоздь. — Хотите уйти — уходите. Никто не держит. Дорога открыта!

Молчание, недоверчивый шепот были мне ответом. В этом мире свободу не дарили — ее вырывали с мясом или покупали всей жизнью.

— Но! — поднял я руку. — Кто останется — будет вольным рабочим. За труд получите плату — настоящие деньги. Хорошая еда: мясо, мука, соль. Нормальное жилье, а не скотские бараки. Даю слово.

Лян Фу понял. Развернувшись к толпе, он заговорил. Сначала тихо, потом громче, отрывисто, почти командным тоном. Я не понимал ни слова, но чувствовал, что люди верят ему

— Он говорит, что ты держишь слово, — шепнул Орокан. — И что лучше быть с тобой, чем голодным бродягой.

Кое-то в толпе заулыбался, сверкая ярко выделяющимися на чумазом лице зубами. Из толпы донеслись выкрики — сперва робкие, потом все громче. Никто не собирался уходить! Похоже, у меня теперь не просто рабочие руки, а четыре сотни бойцов, обязанных мне свободой и горящих ненавистью к общим врагам.

Тем временем на прииске жизнь начинала приходить в порядок. Изя Шнеерсон с Захаром метались туда-сюда, осматривая хозяйство и восхищенно цокая языками. Прииск не просто уцелел — он вырос: появились новые шурфы, две дополнительные промывочные машины. Левицкий, с перевязанным плечом, организовал лазарет, куда сволакивали раненых — и наших, и китайцев.

Тут казаки подвели ко мне пленного. Коренастый хунхуз с жестоким, одутловатым лицом и глазами, мечущимися, как крысы в бочке. Руки связаны за спиной. Я сел на ящик напротив. Орокан снова встал рядом.

— Где Тулишэнь? — спокойным тоном спросил я.

Молчание. Пленный упрямо смотрел в грязь, смешанную с кровью. Минуту я ждал, потом кивнул. Парамон, стоявший рядом, шагнул вперед и тяжело наступил сапогом на простреленную голень. Короткий, по-собачьи сдавленный визг — и хунхуз поднял на меня глаза, полные ненависти.

— Повторю вопрос. Где ваш хозяин?

Злобное бормотание, перемежаемое стонами. Орокан перевел:

— Господина Тулишэня нет. Уехал. Еще до зимы.

— Куда?

— В Фудин. Его стойбище там, в Маньчжурии. Он… большой человек.

— Зачем уехал?

Пленный умолк, но Парамон вновь слегка надавил ногой, и хунхуза прорвало:

— Он сказал… здесь все налажено. Желтый песок будут копать рабы. А он поедет собирать большой караван. Продавать песок в Китай… покупать ружья. Вернется летом. С большой силой. Привезет чумизу, рис, ханшин… опиум.

Понятно. Этот Тулишэнь, похоже, в конец оборзел. Чувствуя себя как дома, он спокойно обустраивал наш прииск. Сейчас мы выбили бандитов отсюда, но ведь казаки, исполнив свой долг, теперь уйдут, и привыкший к безнаказанности маньчжур в любой момент может вернуться. Причем уже не с семьюдесятью бандитами, а с крупной, хорошо вооруженной силой. У нас было время, но чертовски мало.

Я не успел переварить услышанное, когда из полумрака вышел Левицкий, поддерживая измотанного, едва живого человека. Я не сразу узнал в нем Овсянникова. Вместо энергичного, улыбчивого молодого доктора передо мной стоял исхудавший, заросший оборванец с пустыми глазами, в которых застыл тихий ужас. Его усадили на ящик. Он долго молчал, потом глухо, как сломанный барабан, сказал:

— Наконец-то вы вернулись, господа. А я вот, как видите, дожидался вас на положении пленника. Я не мог бросить Аякан, после операции она была совсем слаба. Когда они ворвались…

Он сглотнул, прервавшись, а мы молчали, боясь нарушить эту паузу.

— Сказал, что я доктор. Они отшвырнули меня, как щенка. Затем… — Он закрыл лицо руками. — Они надругались над ней всей толпой, а потом один перерезал ей горло.

Он поднял пустой, безумный взгляд:

— А меня не тронули. Сказали, доктор нужен. Лечить их раненых. И я… я штопал этих тварей…

В протяжении этого разговора Сафар, стоявший рядом, застыл, как камень. Никто из нас не решился взглянуть ему в глаза. Когда Овсянников замолчал, Сафар просто развернулся и без криков и слез пошел к темной стене тайги. Откуда спустя полчаса раздался вой — человеческий вой, пробиравший до мурашек! Трудно представить, какие чувства испытывал он в