Муля, не нервируй… - А. Фонд

— Вот, полюбуйтесь, — я положил перед начальником скатанную в трубочку стенгазету и развернул её.

Тот взглянул, побагровел и потянул за галстук:

— Ч-что это?

— Вот и мне интересно, что это, Сидор Петрович? — спросил я. — Если я правильно понимаю ситуацию, то это — результат вчерашней разборки с Барышниковым…

Сидор Петрович медленно и задумчиво кивнул.

— И ведь разборка эта была направлена не на меня, — брякнул я, и лицо Козлятникова вытянулось.

— Ч-что-о-о?

— Да-да, Сидор Петрович. Именно так, — сказал я и принялся объяснять. — Иначе они бы вас и тех сердитых товарищей не позвали. И не устроили бы прилюдную порку за этот ерундовый отчёт. Я же посмотрел приказ. Там всего-то и нужно было, что составить перечень мероприятий, посвященных годовщине Октябрьской революции по городу. То есть поднять все отчеты от школ, детсадов, Домов пионеров и библиотек и свести. Там работы от силы на полдня. Просто муторно и долго.

— А ты изменился, Бубнов, — сказал Козляткин и задумчиво просмотрел на меня.

Я пожал плечами. Мол, жизнь идёт и в процессе мы все меняемся. Не знаю, понял ли он меня, но уточнил:

— Это была целенаправленная акция. Вроде как через меня. Но она была против вас, Сидор Петрович. А вот это, — я ткнул пальцем в стенгазету. — Это её продолжение. Так как именно в вашем отделе работают приспособленцы и конформисты. Как оказалось.

Козляткин побагровел и запыхтел паровозом:

— Я разберусь.

— Нет уж, Сидор Петрович, — несогласно покачал головой я, — давайте теперь вместе будем разбираться. Потому что они замазали и моё имя, и мою репутацию. А мне это не нравится. Кроме того, если мы с вами не объединимся и вместе это прямо сейчас, сегодня не сделаем, то завтра они примутся за Ларису или Марию Степановну. И вот тут уже будет труднее, потому что вряд ли наши женщины смогут постоять за себя.

Моя горячая проникновенная речь Козляткина убедила.

Потому что он, на секунду задумавшись, сказал:

— И что ты предлагаешь?

— Собрать коллектив и поднять вопрос. Первое: прежде чем делать подобные стенгазеты и клеймить сотрудников, они должны были сперва разобраться в ситуации…

— Ты понимаешь, Муля, — первый раз за всё время Козляткин назвал меня по имени, — это же не какая-то Лариса, как ты говоришь. Дело касается Барышникова. Так что никто ничего тебе объяснять не будет. Да и мне не будет.

— И второй вопрос, — не слушая, продолжил я, — даже если это касается приспособленца Бубнова, то прежде всего они должны были прийти к вам и обсудить это. Потому что Бубнов — методист в возглавляемом вами отделе. Ваш работник и подчинённый. И выпуск газеты она просто обязаны были согласовать с вами.

— Ну, у нас это так не делается, — пробормотал Козляткин, но довольно неуверенно.

Чем я моментально и воспользовался, и сказал:

— Соберите коллектив, Сидор Петрович. Дайте слово мне. Я выступлю, а там уже будем разбираться по ходу дела.

Козляткин молчал и смотрел перед собой.

— Даже если сейчас ничего не получится, — продолжал я, — То мы, как минимум, прилюдно озвучим проблему. А они же ой как боятся разглашения своих тёмных делишек. Зато они теперь будут знать, что на каждую их провокацию последует коллективное собрание с разбором полётов. Это как включить свет на кухне ночью — сразу все тараканы по углам разбегаются.

Козляткин расхохотался — сравнение ему явно понравилось.

— Как тараканы, говоришь? Ладно, Муля, иди, — посмеиваясь, сказал он, — сегодня собрание мы уже не успеем организовать, они сегодня зал для мероприятия по награждению ударников труда из цирков забили, а вот на завтра — давай соберём людей. Я там им скажу, пусть организуют. А вот ты думай, что им скажешь. И не подведи меня, Муля.

Я кивнул и вышел из кабинета.

Я был доволен. Ну хоть что-то сдвинулось и Козляткин на моей стороне (точнее он на своей стороне, но сейчас мы с ним идём в одном направлении). Главное теперь дожать этих «разоблачителей злого Мули».

Честно скажу, мне этот Барышников, как и эта стенгазета, были до лампочки. Но раз уж я решил двигаться вертикально по карьерной лестнице, значит нужно заявлять о себе. И чем больше и громче, тем лучшая себе таргетная реклама.

В коридоре я столкнулся с кареглазкой, которая вчера предлагала мне рассказать в их отделе про успехи и таланты.

— Привет, — улыбнулась она мне и засияла глазками. Эдакие чертенята.

— Привет, красавица, — улыбнулся в ответ я.

Кареглазка смущенно вспыхнула, сперва потупилась, но потом сказала:

— Мы говорили с Волыновой, она сегодня же поговорит с вашим начальником… ну, по поводу субботника…

— Увы, всё отменяется, — вздохнул я и развёл руками с виноватым видом.

— П-почему? — растерялась она, лицо у неё стало расстроенным.

— Ты же стенгазету видела? — спросил я.

— Нет, я не видела, не успела. Её уже сняли, — пожаловалась Кареглазка, — но мне Людка говорила, что там про тебя нехорошее было написано.

— Да это я сам и снял, — усмехнулся я и продемонстрировал трубочку со стенгазетой, — а теперь сама подумай, после того как я провёл три тематические политинформации для комсомольцев и про меня в результате такое пишут. В благодарность, как я понимаю… то что будет после моей лекции вам вместо участия в субботнике? Ну уж нет, я лучше пойду гнилой чеснок на овощебазе перебирать…

Кареглазка сильно расстроилась, печаль осязаемо заструилась из её карих глаз.

— Знать бы ещё, кто эту стенгазету рисовал… — как бы между прочим, сказал я.

— Да что тут знать? — удивилась она, — Наташа это и рисовала. Она все стенгазеты такие вот делает.

— Что за Наташа? Кто это? Где она? — деловито поинтересовался я.

— Ой, только не говори, что я выдала, — испугалась девушка.

— Не буду, конечно! — даже возмутился я, — за кого ты меня принимаешь?

Кареглазка объяснила, где её искать и упорхнула. А я отправился на поиски таинственной Наташи, которая всякую ерунду про невинных людей рисует.

Наташа сразу нашлась в кабинете, который, очевидно, служил и библиотекой, и архивом одновременно. Здесь стояли массивные стеллажи аж до самого потолка, заваленные кипами папок,