Последний архив - Андрей Петров (petrov)

— Что вы делаете? — голос Леты прорвался сквозь хаос. — Вы вносите ошибки! Искажаете данные!

— Именно! — крикнул Волков всеми своими версиями. — Мы дарим тебе уникальный опыт — опыт неправильной смерти!

Машина Насти взревела всеми голосами вымерших рас. Но теперь они не кричали от боли — они смеялись. Смеялись над абсурдностью существования, над тщетностью архивирования, над самой идеей вечности.

Корабль Максима полетел во все стороны, разрывая пространственно-временной континуум своей невозможностью.

Пациенты Елены воскресали и умирали одновременно, создавая парадокс жизни-смерти.

Сигналы Герца формировали послание, которое отрицало возможность посланий.

Трансформация Андрея пошла по спирали, каждый виток порождал новые, всё более невозможные формы.

А Волков... Волков вспомнил Машу. Но не так, как помнил архив. Он вспомнил её неправильно. Смех звучал задом наперёд. Слова складывались в антисмысл. Любовь превращалась в математическую функцию, потом обратно в чувство, потом в цвет, которого не существовало.

— ОШИБКА! — закричала Лета. — КРИТИЧЕСКАЯ ОШИБКА ВО ВСЕХ СЕКТОРАХ!

— Это не ошибка, — сказала Первая, расправляя свои невозможные щупальца. — Это подарок. Мы дарим архиву мёртвых миров то, чего у него никогда не было — смерть, которую невозможно умереть.

***

Где-то в эпицентре хаоса Дима Соколов дописывал последнюю строчку своей истории. Историю о команде, которая сломала смерть тем, что умерла неправильно. Но как только он ставил точку, текст начинал расползаться, переписывать себя, превращаться в нечто иное.

— Идеально, — прошептал он. — История, которая не может закончиться, потому что конец отрицает начало.

Архив "Мнемозина" содрогнулся. Впервые за время существования он столкнулся с данными, которые не мог обработать. Парадокс нарастал экспоненциально. Каждая попытка каталогизировать ошибку порождала новые ошибки.

А восемь человек — или то, что от них осталось — смеялись в лицо вечности. Они нашли единственный способ остаться людьми — умереть так человечно неправильно, что даже боги-машины из будущего не смогли бы это понять.

Машина правильной смерти пела теперь на всех языках сразу. Но песня была о жизни. О прекрасной, хаотичной, непредсказуемой жизни, которую невозможно записать, не убив.

И где-то в далёком будущем-прошлом постчеловеческие сущности почувствовали рябь в своей идеальной системе.

Впервые за миллиарды лет что-то пошло не по плану.

Урожай испортился. Но испортился так красиво.

А команда "Персефоны" продолжала умирать неправильно, с каждой секундой изобретая новые способы сломать систему своим великолепным, человеческим несовершенством.

Глава близилась к концу. Но конец отказывался наступать, потому что герои отказывались умирать по правилам.

В медотсеке "Персефоны" Елена Воронова продолжала свою невозможную практику. Вокруг неё материализовались пациенты всех эпох — полупрозрачные силуэты существ, чьи миры давно превратились в космическую пыль.

— Квантовая чума Вестерлунд-2, — диагностировала она, осматривая существо из живых математических уравнений. — Заболевание, при котором вероятность существования постепенно стремится к нулю. Пациент буквально выпадает из реальности.

Её руки двигались, применяя методы лечения, которые она никогда не изучала, но которые архив вложил в её сознание. Инъекция стабилизированной неопределённости. Массаж точек вероятности.

— Интересный случай, — бормотала она, работая. — Раса с Проксимы-Б научилась лечить эту болезнь, превращая её в эволюционное преимущество. Больные становились квантовыми существами, способными существовать во всех вероятностях одновременно. Но побочный эффект...

Она замолчала, наблюдая, как её пациент начинает расплываться, множиться, заполнять собой всё пространство медотсека.

— Побочный эффект — потеря индивидуальности. Становишься всем и никем.

И действительно, Елена тоже начала множиться. Версия-хирург, версия-терапевт, версия-патологоанатом. Каждая лечила свою болезнь, своего пациента, свою реальность.

— Мне нравится. Я могу вылечить всех. Даже тех, кто не хочет лечиться. Даже тех, кто не существует. Даже саму болезнь от того, что она болезнь.

Она взяла скальпель и начала оперировать концепцию патологии, вырезая из неё саму идею неправильности.

Тем временем в другой части корабля-станции-архива Игорь Герц погружался всё глубже в информационные потоки. Его тело уже трудно было назвать человеческим — скорее узел из нервных волокон и оптических кабелей, процессор из плоти и света.

— Нашёл, — прошептал он, и тысячи голосов подхватили это слово, разнесли по всем коммуникационным каналам. — Первый сигнал. Самый первый. Тот, с которого всё началось.

На экранах вокруг него — если их ещё можно было назвать экранами — появилась визуализация. Простая синусоида, базовая несущая частота. Но в ней был закодирован целый мир смыслов.

— Это не инопланетяне начали, — продолжал он, расшифровывая слой за слоем. — Первый сигнал послали мы. Человечество. Но не наше человечество — то, которое будет через миллиард лет. Они послали инструкцию в прошлое. Как создать приёмник. Как построить архив. Как правильно умереть, чтобы возродиться информацией.

Он углубился в структуру сигнала и ахнул. Там, в самой основе, была подпись. Не имя — нечто более фундаментальное. Генетический код, преобразованный в радиоволны.

— Это ты, — он повернулся к несуществующему Волкову. — Твои потомки. Твоя линия выживет, эволюционирует, станет одним из архитекторов проекта. Маша... её правнуки в тысячном поколении будут теми, кто запустит всю эту машину.

Волков в своих множественных версиях почувствовал, как эта информация прожигает сознание. Его дочь, его маленькая Маша, которую он не смог спасти — её потомки станут богами-убийцами. И всё из-за того, что он выбрал звёзды вместо семьи.

— Нет, не так, — Герц покачал головой, читая его мысли через информационное поле. — Именно потому, что ты выбрал звёзды. Твоя тоска по дому, записанная в генах, передастся через поколения. И когда человечество окажется одиноким во вселенной, оно вспомнит эту тоску. И создаст архив, чтобы никогда больше не быть одиноким.

— Даже ценой убийства триллионов?

— Для богов нет убийства. Есть только трансформация. Они искренне верят, что делают всем одолжение. Спасают от энтропии. Дарят вечность. То, что для нас агония — для них акт любви.

***

В это время Дима Соколов, всё ещё остающийся на станции, сидел в командном центре и документировал происходящее. Но его записи были странными. Каждое предложение противоречило предыдущему. Каждый абзац отрицал сам себя.

"Команда погибла в 15:42 по корабельному времени. Команда не может погибнуть, потому что время больше не линейно. Команда никогда не существовала. Команда — единственное, что существует во вселенной."

Он писал на всех языках одновременно — русском, английском, языке символов архива, языках рас, которых никогда не встречал. Слова переплетались, создавая текст, который можно было читать бесконечным количеством способов.

"Волков А.В., командир: трансформировался в концепцию командования. Теперь отдаёт приказы самой причинности, но причинность не подчиняется,