Я – Товарищ Сталин 7 - Андрей Цуцаев

мужчина по имени Альберто с суровым лицом и шрамом на щеке, уже завёл двигатель, и фары машины прорезали сумрак, словно два жёлтых глаза. Гранди сел на заднее сиденье рядом с маршалом, и машина плавно тронулась, оставляя за собой узкие римские улицы.

Они ехали в молчании, пока городские огни не начали редеть, уступая место тёмным полям и оливковым рощам. В салоне пахло кожей сидений и лёгким ароматом табака, который Бадольо курил в редкие минуты раздумий. Гул мотора смешивался с шорохом шин по гравию, и этот ритм казался единственным звуком в ночной тишине. Бадольо смотрел в окно, его пальцы постукивали по подлокотнику, выдавая внутреннее напряжение. Гранди ждал, понимая, что маршал заговорит, когда сочтёт нужным. Он чувствовал, как тишина становится тяжёлой, словно воздух перед грозой. Наконец, машина остановилась на пустынной дороге, окружённой виноградниками. Лунный свет заливал поля, отбрасывая длинные тени от лоз, а звёзды мерцали над горизонтом, холодные и равнодушные. Альберто заглушил двигатель и вышел, его шаги хрустели по гравию, пока он не исчез в темноте, оставив их одних. Бадольо повернулся к Гранди.

— Муссолини слишком глубоко увяз в Абиссинии, — начал он без предисловий, его голос был твёрд, но в нём чувствовалась горечь разочарования. — Эта война — ошибка, Дино. Мы таскаем каштаны из огня для немцев, вступая в союзы, которые не принесут Италии ничего, кроме бед. Гитлер использует нас, его амбиции тянут нас в пропасть, а Дуче слепо идёт за ним, словно заворожённый речами о величии.

Гранди молчал, его лицо оставалось непроницаемым, но сердце забилось быстрее. Как советник Муссолини, он привык взвешивать каждое слово, но слова Бадольо задели его. Он знал, что союз с Германией вызывает всё больше вопросов в Риме, особенно на фоне затягивающейся войны в Абиссинии. Санкции Лиги Наций душили экономику, армия теряла боевой дух, а слухи о партизанах и шпионах, проникающих в колонии, только усиливали хаос. Гранди вспомнил собрание ложи: они спорили о том, как Муссолини теряет хватку, как его культ личности разрушает страну.

— Ты прав насчёт Абиссинии, — осторожно сказал Гранди. — Кампания истощает нас. Ресурсы тают, армия устала, а санкции бьют по каждому итальянцу. Фабрики простаивают, хлеб дорожает, люди начинают роптать. Но Муссолини видит в этом свою великую империю. Убедить его отступить — всё равно что просить солнце не вставать.

Бадольо фыркнул, его пальцы сжались в кулак, а в глазах мелькнула искра гнева.

— Великая империя! — с сарказмом повторил он, его голос дрожал от сдерживаемого раздражения. — Пустыня, полная партизан, и советские советники, которые снабжают их оружием. Муссолини обещает славу, а Италия тонет в долгах и теряет солдат. Эта война нас ослабляет, а Дуче делает вид, что всё под контролем, пока мы теряем всё, за что боролись. Я видел, как люди голодают в деревнях, Дино. Я видел, как солдаты возвращаются с фронта без надежды в глазах. Это катастрофа.

Гранди кивнул, его взгляд скользнул по тёмным полям, где лунный свет серебрил виноградные лозы, словно покрывая их тонким слоем инея. Он знал, что Бадольо не пришёл бы к нему без причины. Маршал был стратегом, человеком, который видел дальше парадов и речей о величии. Но Гранди был дипломатом, и его инстинкты подсказывали ему быть осторожным. Он вспомнил собрание ложи: лица братьев, их споры о том, как спасти Италию от саморазрушения. Один из них, генерал с орденами на груди, говорил о необходимости искать союзников за границей, чтобы ослабить давление Лиги Наций. Другой, банкир из Флоренции, предлагал тайно финансировать оппозицию, чтобы ослабить Муссолини изнутри. Гранди тогда промолчал, но теперь слова Бадольо звучали как продолжение тех споров.

— Есть ещё кое-что, — продолжил Бадольо, понизив голос до шёпота, словно боясь, что даже звёзды могут подслушать. — Америка. Штаты сейчас нейтральны, но вспомни Первую мировую. Они молчали до последнего, а потом их вступление решило всё. Если мы будем идти в фарватере Гитлера, США не останутся в стороне. Они уже смотрят на нас с подозрением из-за Абиссинии. Санкции — это только начало. Если Америка решит надавить, Италия не выдержит. У нас нет их ресурсов, нет их флота, нет их денег. Мы не можем позволить себе войну на два фронта, Дино. Гитлер этого не понимает, а Муссолини не хочет понимать.

Гранди кивнул. Он знал, что Бадольо прав. США, несмотря на свой изоляционизм, были силой, которую нельзя недооценивать. В 1917 году их вмешательство переломило ход войны, и теперь, когда мир снова балансировал на грани конфликта, Америка могла стать решающим фактором. Гранди вспомнил свои дипломатические поездки, встречи с американскими политиками, их холодную вежливость и скрытую угрозу в словах о «мировом порядке». Он знал, что санкции Лиги Наций, введённые против Италии за вторжение в Абиссинию, были лишь первым шагом. Если США присоединятся к давлению, Италия окажется в экономической и политической изоляции, и никакие речи Муссолини не спасут страну от краха.

— Ты предлагаешь разорвать союз с Германией? — спросил Гранди. — Это равносильно политическому самоубийству. Муссолини не простит такого, и ты это знаешь. Его гнев будет беспощадным, а ОВРА не дремлет. Они следят за каждым нашим шагом, Пьетро.

Бадольо горько усмехнулся.

— Я не предлагаю бунт, Дино. Пока. Но мы должны думать о будущем. Гитлер тянет нас в свою войну, а его антисемитизм… — Бадольо сделал паузу, его лицо помрачнело, словно он видел перед собой картины, которые хотел забыть. — Это мерзость. Я был в Германии, видел, что там творится. Еврейские магазины громят, людей выгоняют из домов, учёных и врачей лишают работы. Это не просто политика, это безумие. И Муссолини начинает перенимать это. Ты слышал его последние речи? Он заигрывает с этой ненавистью, чтобы угодить Гитлеру. Это не Италия, которую я защищал в окопах. Это не та страна, за которую я проливал кровь.

Гранди промолчал, но его сердце сжалось. Он не был антисемитом, и слухи о том, что режим Муссолини может пойти по пути Германии, вызывали у него отвращение. Он вспомнил еврейских друзей из Болоньи, где он вырос, — банкиров, юристов, профессоров, которые теперь жили в страхе, слыша о погромах в Германии. Идея, что Италия может скатиться к тому же, была для него невыносимой. Но он знал, как опасно открыто выступать против Дуче.

— А король? — продолжил Бадольо, его голос стал ещё тише. — Виктор Эммануил — трус. На словах он поддерживает Муссолини, кивает на