Весь Нил Стивенсон в одном томе - Нил Стивенсон

— Я вижу между нами лишь одно общее — призвание к финансам.

Бернар дал понять, что не вполне удовлетворён отгадкой. У него был длинный французский нос, близко посаженные глаза и рот, изогнутый в уголках наподобие лука. Лицо выражало то ли растерянность, то ли крайнюю сосредоточенность; возможно, и то, и другое. Он что-то силился ей втолковать.

— Почему я ношу парчу? Потому что я щеголь? Нет! Я хорошо одеваюсь, но я не щеголь. Нося парчу, я хочу о чём-то себе напомнить…

— Я думала, это должно напоминать другим, что вы…

— Богатейший человек Франции? Это вы хотели сказать?

— Нет, но это то, что я подумала.

— Ещё один слух — вроде того, что я — еврей. Нет, мадам, я ношу парчу, потому что таково моё ремесло.

— Вы сказали ремесло?!

— Мои родители были гугеноты. Меня крестили в протестантской церкви Шарантона — католики разрушили её несколько лет назад. Мой дед был придворный портретист, отец — гравер. Однако мне Бог не дал таланта к живописи, посему я пошёл в подмастерья к торговцу тканями.

— И отслужили весь срок ученичества?

— Porquoi non, мадам? Тогда, как и сейчас, я исполнял всё, на что подрядился. Формальное моё звание — maitre mercier grossiste pour draps d'or, d'argent, et de soie de Paris[166].

— По-моему, я наконец поняла, к чему вы клоните, мсье Бернар. Вы хотите сказать, что мы оба — белые вороны.

— Нас невозможно взять в толк! — Бернар вскинул обе руки и растерянно поднял брови, изображая придворного. — Для этих людей… — он указал через рю де л'Оранжери на Версаль, — мы то же, что метеоры, кометы, солнечные пятна для астрономов — чудовищные аномалии, грозные знамения нежеланных перемен, доказательство разлада в системе, якобы созданной рукой Божьей.

— Я слышала нечто подобное из уст маркиза д'Озуара…

Бернар не стал дослушивать до конца столь глупую фразу; он втянул воздух и закатил глаза.

— Что он знает о нас? Он — яркий образчик тех, о ком я говорю, — сын герцога. Да, незаконный и по-своему предприимчивый, но всё равно типичный представитель существующего порядка.

Элиза сочла за лучшее промолчать. Бернар говорил очень странные вещи — словно подстрекал её, герцогиню, к вооружённому мятежу. Он, почувствовав смущение собеседницы, сбавил напор. Подошёл, шаркая туфлями, гарсон с ярким подносом, на котором стояла крохотная чашечка в узорчатой серебряной подставке. Элиза поглядела в окно, чтобы дать Бернару насладиться первыми глотками. Его телохранители давно выстроились в оборонительный периметр вокруг кофейни Исфахнянов. Однако, глядя дальше, наискосок через рю де л'Оранжери, Элиза могла видеть большой прямоугольный участок, огороженный с трёх сторон галереей, а с юга открытый слабым лучам весеннего солнца. Апельсиновые деревья в ящиках с землёй по-прежнему стояли в тёплой галерее, ибо последние ночи выдались холодными и ясными. Однако сегодня сад был полон пальмами; их-то колеблемые ветром листья, а вовсе не псевдотурецкое убранство кофейни, позволяли вообразить, что она сидит перед садом во дворце Топкапы. Бернар немного успокоился.

— Не бойтесь, мадам, мы оба — я и отец — после отмены Нантского эдикта перешли в католичество. Как вы сочетались браком с наследным герцогом.

— Не вижу, что тут общего.

— Это, если позволите, таинства, которые мы приняли, дабы выказать покорность существующему порядку. Порядку, который мы подрываем, следуя тому, что вы так метко назвали призванием к финансам.

— Не уверена, что готова с вами согласиться, мсье.

Бернар не желал слышать её слабых протестов.

— Рано или поздно король, возможно, сделает меня графом или кем-нибудь в таком роде, и все притворятся, будто забыли, что я когда-то был подмастерьем. Однако не обманывайтесь. Для них вы и я — такие же дворяне, французы и католики, как он! — Бернар выбросил руку, словно нанося удар кинжалом. Он указывал на потолочную роспись, изображавшую огромного полуголого гашишина в алом тюрбане и с ятаганом в руке. — Вот почему говорят, будто я — еврей; другими словами — необъяснимое чудище.

— Поскольку здесь остались одни необъяснимые чудища, — сказала Элиза (и впрямь, большая часть посетителей в спешке покинула кофейню), — возможно, мы…

— Ну, разумеется. Давайте ещё раз посмотрим цифры. — Бернар сморгнул. — Численность войска — около двадцати тысяч. Солдат получает пять су в день; итак, нам нужно пять тысяч ливров в день. Сержантов примерно вдесятеро меньше, чем рядовых, но получают они вдвое больше — прибавляем ещё тысячу. Лейтенант получает ливр в день, капитан — два с половиной; так или иначе, если сложить всех, считая драгун, кавалерию и прочая, набежит примерно восемь тысяч в день.

— Я округлила до десяти, чтобы учесть остальные расходы, — сказала Элиза.

— Справедливо. Так почему вы просите полмиллиона ливров в Лондоне?

— Мсье, я согласна, что Англия не так велика, как Франция, однако она много больше тех полосок земли в Нидерландах, за которые сражаются месяцами. Годами.

— Однако местности, о которых вы говорите, укреплены. Англия — нет.

— Метко подмечено, однако расстояние между Девоном, где высадятся войска, и Лондоном очень значительно. Вильгельму Оранскому, когда он вторгся в Англию, потребовалось полтора месяца, чтобы пройти этот путь.

— Ладно, соглашусь, что оплата армии в течение пятидесяти дней — то есть почти двух месяцев — составляет полмиллиона ливров. Однако зачем чеканить в Лондоне все деньги до последнего пенни? По ходу кампании можно будет переправить в Англию ещё серебро.

— Возможно, да, мсье, а возможно, и нет. Я знаю лишь эту одну возможность и стараюсь использовать её сполна. Вы всё усложняете. Меня попросили оценить, сколько денег нужно войскам. Мы с вами согласились, что полмиллиона ливров — прикидка щедрая, но вполне правдоподобная. Для нормальных коммерческих каналов сумма не чрезмерно велика. Я прошу столько, сколько, по моему мнению, понадобится. Если половину этого отчеканят в лондонском Тауэре, сделку можно будет считать успешной.

— Всё осложняется тем, что сделку придётся совершать через Лион, — сказал Бернар. — Депозиту трудно будет проглотить такой кусок. Если бы мы могли перевести деньги через открытый рынок, где есть настоящие банки…

— Мсье Бернар. Вы меня искушаете. Ибо для меня нет ничего приятнее, чем сидеть с вами всё утро и весь день, пить кофе и обсуждать изъяны Лиона и Депозита. Однако по долгой традиции Лион — единственная связь Франции с мировой финансовой системой, посему деньги придётся отправлять через Лион. Да, он несколько чудноват, но, по счастью, в нём есть представительства торговых домов, например, Дома Хакльгебера, имеющих доступ к открытым рынкам в других городах.

— Я понимаю, мадам, — сказал Бернар. — Однако возможности Депозита не безграничны.