Жестокие всходы - Тимофей Николайцев

«И, между прочим… — удивился он запоздало. — Я ведь жив до сих пор. Дышал пеплом из Приговорённого дома и… жив, даже не кашляю».

Раньше-то — особо некогда было удивляться. Так быстро всё происходило. Кажется, только моргнул, а ты уже совсем в другом месте — будто палый лист несёт ветром. А сегодня — руки заняты, голова свободна… думай, не хочу.

Он и думал.

Вот, что было бы, не случись этого Пожара?

Взрослого убийцу покарали бы жестоко, и вопрос только в том и был бы, кто первым до него доберётся — Брюхоног или жандармы. Те сразу бы не убили, нет… растянули бы вожжами и пороли бы до полусмерти у всех на виду. Дали бы отлежаться пару дней на соломе… и Храмовая каторга, скорее всего бессрочная.

А пацана, неловко махнувшего в драке чем‑то тяжёлым — как наказать?

Тоже сначала всыпали бы. А потом — как Духовник решит. А тому, чего решать? Всё же в Чёрной Книге написано — бурым по белому. Известное дело — посадили бы в бадью, да отправили навечно под-землю, нагребал бы всю жизнь глину в мешки да подавал бы к вороту. Пока отец был ещё жив и жил с ними, то иной раз развеселяясь, рассказывал Луцию: есть штольни, в которых так тесно, что широкоплечему мужику и не повернуться толком. А наша, сын, порода — гибкая, как у глистов… в любой дыре в узел завяжемся, если захотим. Мать на такое обычно хмурилась, отводила глаза. Наверное, землекопы так на свете и появляются — из осуждённых Духовниками малолеток.

Духовник так сказал бы: «Чужое ты взял, Луций с Ремесленной…»

«Жизни людские не им самим принадлежат… не отцам, и не матерям их… эта Глина их, матерей и отцов, из себя выдавила, и Глина их сыновей обратно возьмёт, когда захочет…»

«Чужое ты взял, Луций с Ремесленной — не у отца сына отнял, но у Глины хотел отнять…»

Взрослого, того у Колодца бы приковали на длинную цепь — вынутый наружу камень толочь. Ведь под-землю нельзя взрослому, не выживет он под-землёй, очень быстро дышать там перестанет. Под-землею только сами землекопы могут — только те, кто Глиной живёт и Глине предан. А у пацана и силы-то на камнебой не хватит, и Глина пацана примет.

А теперь, что? Вроде бы — ловко всё разрешилось… Швырнул Луций с Ремесленной про́клятую кирку в Приговорённый дом… и где теперь Брюхоног, где теперь жандармы? Где вся кривоносая ватага с Волопайки? Так вспыхнуло и пронеслось по всему городу, что теперь только сам он, Луций, и помнит, как падал на дорогу Вартан Брюхоногий. Ну, может Курц ещё…

Так про́клят он киркой, или наоборот — спасён ею?

И куда же идти ему теперь, выйдя из дому?

Ведь не в дом старого Линча же, на обгорелую проплешину его двора?

Что искал там тот тип, в войлочных подошвах? Луций злорадно ухмыльнулся своему отражению в похлёбке — знаем, мол, какого цвета робу тот носит… Ох, и трудно же им теперь будет выбрать нужный дом, чтоб поискать в нём своё потерянное семечко! По всему городу рассеяны Приговорённые дома, на какую улицу не сверни — повсюду встретятся в бурьяне почерневшие от Гибельного Огня руины.

Нет-нет, он вообще теперь и близко туда не сунется. После всего то… Правильно этот, в подошвах, прочь побежал, едва заслышав околоточного. Сейчас на каждый Приговорённый дом сотнями глаз смотрят. Любой здешний прохожий — и тот пройдёт, да оглянется. Любая хозяйка — нет-нет, да посмотрит, отстранив занавески. И если уж кого застукают, когда он около такого дома маячит — то уж не за Брюхоногого, а за сам Пожар с него спросят.

И куда похлеще, чем с дурака Ороха!

И тут уж — никакая кирка не спасёт. Будь она хоть трижды про́клятая.

Едва Луций так подумал, то сразу услышал вдруг — что-то упало, звякнув об пол… и покатилось.

Он даже подскочил от неожиданности. На кухне никого не было. А звон этот — просочился сверху, через щели этажного перекрытия. Глубокий звон — так звенит монета, когда прокатившись на ребре теряет равновесие и некоторое время крутится на полу, прежде чем окончательно улечься.

Он отмахнулся, вылизывая плошку — ну, уронили, да уронили… не его ума дело. Но наверху снова посыпалось, зазвенев совсем уж откровенно.

«А ведь точно — монеты!» — удивился Луций.

Дожёвывая ломоть хлеба, он даже выдумал злорадную хохму:

— Никак господин Шпигель ночной горшок вытряс!

Он засмеялся с набитым ртом… Его ватаге этакая хохма пришлась бы по душе — домовладельцы настолько богаты, что даже по нужде ходят монетами. И настолько скупы, что хранят ночные горшки, как копилки*.

Опять брякнуло наверху… Сквозь гулкий дощатый барабан было слышно, как сразу две монеты, рокоча насечкой по дереву, катятся через весь потолок… затем, озвякнув и подпрыгнув, выкатываются на лестницу — звонко ударяются о ступени, снова подпрыгивают, падают, ударяются о следующую — звяк, бздынь, звяк — потом одна из монет спотыкается и ложится, продолжая плясать, а другая совершает ещё два прыжка — снова бздынь и звяк — и тут лестница кончается, и монета катится дальше коридору, совсем рядом с кухней и его насторожённым ухом.

Любой бедняк знает, как замедляется время, когда кто-то рядом сыпет деньгами…

Вот и вокруг Луция оно приостановилось — Луций тихонько встаёт… быстро соображает, что делать…, а сообразив — наступает на задники, стаскивает с ног грубые и громкие свои башмаки и босиком идёт к выходу — в обход котла, в обход высыпанных у печи дров и острых щепок.

Монета проскакивает мимо двери, ударяется в стену в конце коридора и падает подле. Луций слышит: звяк… блюм-блюм-блюм… Луций осторожно выглядывает в коридор, мимоходом отмечает — вон она легла, у самой стены… Но смотрит он не вовсе на монету, а наверх — на порог двери господина Шпигеля, около которой прерывается лестница, распрямляя гармошку ступеней.

Знает он эти штучки! Сам так частенько ловил на живца глупого дядьку Ороха. Грошовая монетка-медячок, одна их тех, что швыряют в провал Колодца, когда Глина проголодалась и Зовёт.

«Потеря на грошик, зрелище на золотой!» — смеясь, говорила тетка Хана, когда видела, как Орох, теряя башмаки, несётся подбирать.

Даже ей, всежалостливой, такие спектакли нравились…

Это коротышка Марк, должно быть, решил поиграть с ним в рыбака и рыбку.

Луций презрительно скривился.