Муля, не нервируй... Книга 2 - А. Фонд

– Тогда уж пусть будет Муля Лучезарный или даже Муля Озаряющий Надеждой, – лучезарной улыбнулся я и, дождавшись, когда Фаина Георгиевна расхохоталась, что означало, что угрозы больше нет, продолжил терапию, – во-первых, Фаина Георгиевна, вы слишком, даже чересчур, талантливы. Сами же рассказывали, как после вашего выступления публика вставала и уходила из театра. А какому режиссёру это понравится? А другим артистам?

Фаина Георгиевна проказливо хихикнула, похвала ей явно польстила, но я совсем не для этого её похвалил, поэтому опять продолжил:

– А, во-вторых, со всеми режиссёрами, давайте будем честными хоть сами с собой, вы по сто раз перегрызлись, – увидев, что у неё возмущенно дёрнулся подбородок, едко сказал. – Что, разве не так?

Фаина Георгиевна собиралась ответить мне что-то явно нелицеприятное, но после моих слов умолкла, крепко сжала губы, и вздохнула.

– Как думаете, если на сцене произошел конфуз, публика ушла, мол, кроме Раневской здесь и смотреть нечего, то как при этом будет чувствовать себя режиссёр? Он же готовил спектакль, старался. А теперь его завтра вызовут «наверх» и ему придётся как-то это всё объяснять.

Раневская молчала и только сердито сопела.

– А после того, как ему «намылят» там шею и поставят условие, мол, ещё хоть раз такой провал и будешь работать не режиссёром в театре, а дворником, интересно, что он будет о вас думать? С благодарностью вспоминать вашу роль и восхищаться талантом Раневской? Благодарить бога, что у него играла такая великая актриса? Или что?

Раневская не удержалась и опять проказливо хихикнула.

Ну слава богу, кажется, лёд тронулся. И я продолжил закреплять успех:

– Ну, даже тут ладно, предположим, что у этого режиссёра интеллект на уровне дождевого червя, нет чувства самосохранения и он рождён с единственной целью – чтобы восхищаться только вами при любых обстоятельствах. Это я рисую, так сказать гипотетическую ситуацию. Так вот, представьте, как такой вот восхищающийся вами режиссёр возвращается обратно с «намыленной» «сверху» шей. И настроение у него соответствующее. И что он в первую очередь сделает с теми артистами, чья игра не смогла удержать зрителей? Кого он винить будет?

Раневская вздохнула и согласно кивнула моим словам. Ну слава богам, кажется, до неё начинает доходить весь драматизм ситуации.

– И что будут делать те актёры, во время игры которых зрители встали и ушли?

– Ясное дело, они настроят режиссёра против меня, – развела руками Фаина Георгиевна, осеклась и изумлённо посмотрела на меня.

– Именно так, – кивнул я и продолжил, – И их винить нечего. Потому что у них тоже остаются только два варианта. Признать, что они никакие не актёры, что они случайно затесавшиеся в театр бездарности. Или обвинить во всём Раневскую, мол, такая-сякая, это она во всём виновата.

– Если не умеют играть – зачем лезут в театр? – буркнула Злая Фуфа. – Некоторые вообще играют как болонка в климаксе!

– Возможно, но если в театре останется только одна Раневская, то что это будет за театр? – насмешливо изогнул бровь я.

Фаина Георгиевна не сочла нужным ответить. А я продолжил:

– И тут получается двойная ситуация. Вот смотрите: первый вариант, это когда режиссёр восхищается вами, невзирая ни на что, а актёры коллективно бунтуют и настраивают его против вас или ставят вопрос ребром: все они или одна Раневская? И ему надо выбрать. А второй вариант, когда режиссёр, разъярён взбучкой сверху. И вполне осознаёт своё ничтожество, которое вы ему так наглядно продемонстрировали. Да ещё вдобавок его науськивают актёры, которым тоже нужно как-то оправдаться, почему зрители вашу роль смотрят, и с их игры – уходят. Что они вместе будут делать? Пригласят вас с распростёртыми объятиями на главную роль, да? Получается, первый вариант – плохой для вас. А вот второй – ещё хуже, правильно я понимаю?

Раневская тихо и печально вздохнула.

А я безжалостно продолжил анализ:

– Но вам же и этого мало, да, Фаина Георгиевна? Даже если вдруг какой-то режиссёр ставит искусство выше своих личных обид и самолюбия, и всё-таки, наплевав на всё вышесказанное, таки приглашает вас на роль в спектакле, вы что делаете, а, Фаина Георгиевна?

– А что я такого делаю? – изобразила невинное лицо Раневская.

– Ой, Фаина Георгиевна, – укоризненно покачал головой я, – давайте вы хоть передо мной не будете изображать святую невинность! Как вы называете режиссёра Завадского?

– Маразматиком-затейником, – хихикнула она, – иногда уценённым Мейерхольдом называю, а когда сильно допечёт, то чаще всего – перпетуум-кобеле.

Она посмотрела на меня с вызовом, мол, а что мне кто сделает?

– То есть он после всего этого всё равно берёт вас на роль, а вы его так называете, да?

– Он Ирину бросил, – надулась Злая Фуфа.

– А Ирина его так тоже называет? Почему она не ушла работать в другой театр? У неё больше нет мужчин, да?

Раневская тяжко вздохнула.

– Правильно вздыхаете, Фаина Георгиевна, они оба давно живут каждый своей жизнью, только вы всё ещё лелеете какие-то былые обиды.

– Тебе хорошо говорить, Муля… – вскинулась Фаина Георгиевна, но я жёстко перебил:

– Ну да, ну да, ведь это не у меня мать ушла к другому мужчине, бросив нас с отцом. Который, как потом оказалось, и не отец мне вовсе… Куда же мне, глупенькому, понимать все эти высокие отношения и душевные тонкости!

– Не дуйся, Муля, – примирительно сказала Фаина Георгиевна, – я в память о Павле Леонтьевне простить Завадского не могу.

– А вы точно уверены, что Павла Леонтьевна хотела бы, чтобы вы ругались с её бывшим зятем? Да ещё и прилюдно в театре, постоянно поднимая этот вопрос на потеху другим артистам? Ей приятно бы это было? А Ирине? Только-только она отпускает эту ситуацию, и тут хоба! Тотчас же есть кому напомнить! Так может быть хватит уже мученицу изображать? Все и так верят, что вы великая актриса!

Фаина Георгиевна молчала. Ну, и правильно, что тут ещё говорить?

– А других режиссёров как вы называете, а?

Фаина Георгиевна продолжала молчать и даже отвернулась.

– Ага. Теперь говорить не хотите, – покачал головой я, – потому что нечего хорошего сказать. Вся Москва смеётся над ними, над теми режиссёрами,