Инженер Петра Великого – 4 - Виктор Гросов

Я откинулся на спинку кресла и шумно выдохнул. План был рискованный, сложный. И он был реален. Это хитрая, продуманная многоходовка. План «Двойной Обман».

За окном уже серел рассвет. На столе — ворох исписанных листов. Я чувствовал себя выжатым, как лимон, но впервые за эту бесконечную ночь на душе отлегло. Появился призрачный шанс на победу и я был готов вцепиться в него зубами.

Я встал, качнувшись, и подошел к двери. Позвал денщика и велел подать транспорт. Нужно было навестить Якова Вилимовича. Он еще не в курсе ночного убийства.

В кабинет Брюса я влетел, как на пожар, мимо ошалевшего секретаря. Граф стоял у окна. В полумраке, при свете одинокой свечи, его фигура казалась вырезанной из тени. Ну и видок у меня, должно быть, был — неспавший, злой, запыхавшийся. Да и плевать. Я подошел к столу и без всяких расшаркиваний шлепнул на него свою карту.

— Яков Вилимович, наш план слили. Но это не повод для расстройства. Это наша возможность все исправить с наилучшей выгодой для себя.

И меня понесло. Я говорил быстро, горячо, тыкал пальцем в карту, чуть ли не чертил схемы в воздухе. Я защищал свой «Двойной Обман», как диссертацию — четко, с раскладкой по рискам, с ожидаемой выгодой. Объяснял, как Орлов со своим отрядом будет водить шведов за нос, как их знание станет их же капканом. Как мы с основным отрядом тихой сапой просочимся к другой цели, пока враг гоняется за приманкой. В каждое слово я вкладывал всю злость и энергию этой ночи. Я был уверен, что выдаю ему гениальное в своей наглости решение.

Брюс слушал, не меняясь в лице. Лишь изредка кивал, и было непонятно — то ли соглашается, то ли просто проявляет вежливость. Когда я наконец выдохся и замолчал, в кабинете повисла тишина — я даже слышал как трещит фитиль свечи. Я ждал его реакции, готовый к любому раскладу: к спору, к критике, к приказу отменить все к чертям собачьим. Но уж точно не к тому, что случилось дальше.

Брюс медленно откинулся в кресле, закинул руки за голову, посмотрел в потолок и… заржал. Не хмыкнул, не усмехнулся, а именно заржал в голос, от души. Таким я его не видел ни разу. Этот совершенно неуместный хохот меня возмутил. Я остолбенел. Вся моя бессонная ночь, страх за людей, выстраданный план — и в ответ — смех. Кровь ударила в виски. Это было обидно.

— Вам весело, Яков Вилимович? — выдавил я, осознавая, что начинают чесаться кулаки. — На кону сотни жизней, а вы…

— Уймись, барон, — Брюс наконец просмеялся, вытирая выступившие слезы. Он посмотрел на меня, в его глазах, к моему полному изумлению, не было и тени насмешки. Только искреннее, почти отеческое восхищение. — Не кипятись. Я не над тобой смеюсь. Я от удовольствия. Ты превзошел все мои ожидания.

Я тупо уставился на него.

— Видишь ли, Петр Алексеич, — продолжил он, мигом посерьезнев, — то, что ты сейчас тут нагородил… это было очень интересно.

Он выдержал паузу. А потом начал, как конструктор, разбирать мой мир на детали. Вся эта история со смертью Глебова и пропажей карты, оказывается, была чистой воды инсценировкой. Спектаклем, срежиссированным для соглядатаев. А попутно Брюс поспорил с Царем на то, что я найду выход. Государь же считал, что из такой проблемы (утечка маршрута) невозможно найти выход, только отмена экспедиции. Они хотели проверить, как я себя поведу в полной заднице. Сдуюсь, прибегу жаловаться или выдам что-то нетривиальное. А я не выдал. Я, сделал лучше — вышел из ситуации с наименьшими потерями, если не больше.

— А Глебов? — прохрипел я.

— Капитан Глебов — один из моих лучших людей, — буднично ответил Брюс. — Жив-здоров. Царапина на плече для достоверности, не больше. Сейчас отсыпается в теплом местечке. Мы должны были сделать так, чтобы в утечку поверили все.

Карта, которую у него «стырили», тоже была липой. Наживкой, которую через своего человека скормили шведам. И не единственной. Чтобы окончательно запутать вражескую разведку, каждому ротному командиру в отряде выдали свой, уникальный вариант карты, с разными маршрутами и целями (с запретом на разглашение даже внутри экспедиции — по крайней мере до ее начала). Теперь в Стокгольм лился целый поток противоречивых донесений, и шведский штаб, должно быть, стоял на ушах, пытаясь понять, куда же русские на самом деле сунутся.

Я слушал, и меня разрывало на части: с одной стороны, отлегло, что мужики не идут на убой, с другой — бесило, что меня развели. Брюс, видя мое состояние, по-дружески хлопнул меня по плечу.

— Ты доказал, что стратег. Таким и должен быть настоящий живец, на которого мы ловили крупную рыбу еще на Охте, и на которого будем ловить теперь.

Слово «живец» меня покоробило. И все встало на свои места. Все мои успехи, все покушения, все интриги… Я и раньше догадывался, что меня используют втемную, но услышать это прямо, вот так буднично, от человека, которого я считал своим покровителем, было невыносимо. Я — не партнер. Я — инструмент. Ценный, полезный, но всего лишь инструмент. Приманка в большой игре. От этого осознания стало горьковато. Нет, я все понимаю, но все же не приятно.

Брюс, должно быть, заметил, как у меня перекосилось лицо. Он понял, что ляпнул лишнего. В голосе его прорезались извиняющиеся нотки.

— Петр, пойми меня правильно… Интересы государства требуют… сложных решений. Ты слишком ценная фигура, чтобы рисковать тобой по-настоящему. Все, что мы делаем, — это для блага России.

Я молча кивнул. А что я мог сказать? Что мне это не по нутру? Что я не хочу быть наживкой? Глупо и наивно. Я сам в это ввязался. На душе стало паскудно.

Я вышел из особняка Брюса на автопилоте, не чуя под собой ног. В голове набатом стучало одно-единственное слово: «живец». Не соратник, а наживка. Кусок мяса на крючке для ловли крупной рыбы. Сырой питерский ветер ударил в лицо, но остудить кипящую внутри злость был не в силах. Я брел вдоль темной, свинцовой воды.

Все это время, с того самого дня, как я тут очутился, я искренне считал себя игроком. Да, пешкой, но все же фигурой, которая делает свои ходы. Я что-то внедрял, строил, изобретал, наивно думая, что толкаю эту неповоротливую махину в будущее. Оказалось, я не игрок, а шахматная доска, на которой