Панорама - Лилия Ассен

Многие предприятия и офисы снесли внутренние стены. Индивид в отдельном кабинете, в полном одиночестве – большой риск: что, если он не работает? Что, если в рабочее время ему вздумалось заняться личными делами или поиграть в онлайн-игры? Разрушая перегородки, работодатели экономили площадь, а главное, теперь точно знали, когда кто приходит, могли убедиться, что все занимаются своей работой, а заодно избежать двух-трех обвинений в непристойном поведении. Все это называлось укреплением взаимного доверия. “Мы вместе, мы команда”. Атмосфера взаимного доверия состояла из необходимости слушать телефонные разговоры Клары, терпеть чавканье Мишеля, смотреть, как Сильвен каждый день ровно в 11 часов удаляется в туалет. Общество пошло той же дорогой. Оно превратилось в гигантский опен-спейс.

Социальные сети достигли высшей точки развития к моменту восстания 2029 года. Нам сулили в грядущем метавселенную, где человек будущего с помощью шлема виртуальной реальности оторвется от материального мира. Никто не подумал об альтернативном сценарии – обществе, где без всяких шлемов и очков люди будут изо дня в день изображать аватары самих себя.

Тесса вышла из душа: души, как и туалеты, представляли собой непрозрачные кабинки, невысокие, скрывавшие только тело. Над стенками виднелась голова. Я мазала маслом тосты, когда она подошла и чмокнула меня в щеку:

– Я говорила тебе о поездке в Нью-Йорк?

(Впервые слышу.)

– Нашему учителю английского месье Биглу нужно было выбрать одного ученика на ассамблею лицеистов в ООН. Он провел тесты. Я получила лучшую оценку, как ты, наверное, знаешь…

(Я не знала.)

– Только вы с папой никогда не заходите в электронный дневник.

(Я так и не установила это приложение, весь смысл которого состоял в том, чтобы в закрытом режиме отправлять родителям оценки их детей.)

– В любом случае речь не об этом. Было бы логично и даже справедливо, если бы месье Бигл выбрал меня для этой поездки. Но он предпочел Батиста.

(Ее утреннему монологу не было конца.)

– Почему его? Просто потому, что он мальчик.

(Приехали. Школьница подтвердила закон Годвина[3].)

– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь. Но от его аргумента весь класс впал в ступор. Он сказал: “Мне жаль, Тесса, но директриса из соображений безопасности запретила мне выбирать девочку. Она не хочет рисковать. Слишком много было дел, связанных… бла-бла-бла”. Директриса не доверяет людям. Так что меня дискриминируют во имя феминизма. Весело, правда?

Прежде чем я успела рассмеяться, к стеклянной стене кухни прижались фиолетовые губы Кати. Я вздрогнула. Кати была лучшей подругой Тессы и ее кошмарной тенью. Рядом с невысокой крепенькой Тессой Кати казалась еще более тощей и длинной. В первой было что-то от пародии на Лолиту, вторая была одержима всем, что связано со смертью.

– Значит, расследование поручили вам? – возбужденно спросила она. – Говорят, в ванной обнаружили следы крови.

Я не ответила. Тесса на прощание хлопнула дверью.

В эпоху Открытости информация стала распространяться слишком быстро.

Сегодня ночью наши эксперты-криминалисты нашли в том доме крошечную капельку крови. Это ничего не доказывало, но кровь принадлежала матери – Розе Руайе-Дюма.

V

Роза

Как и все дома-виварии, дом Руайе-Дюма представлял собой одноэтажный прозрачный куб с комнатами, разделенными стеклянными перегородками. Зимой стеклянные стены сохраняли солнечное тепло. Летом крыши становились непрозрачными, а с наступлением вечерней прохлады раздвигались. Дом-виварий соответствовал определенным стандартам, но каждый мог по желанию добавить что-то свое. Новый урбанизм не стер классовых различий: в районах поскромнее дома были похожи один на другой. Зато в Пакстоне у архитекторов появилась возможность разгуляться. Дома-кубы, очень похожие на кубики льда, соседствовали с домами-шарами и домами-аквариумами с прудиком внутри. Посещение Пакстона превращалось в экскурсию по музею современного искусства. Каждый представлял там свои творения, свою дизайнерскую мебель, свой хороший вкус.

Дом Руайе-Дюма поражал своей сдержанностью. Это было простое строение в форме бруска: ни архитектурных излишеств, ни коллекции произведений искусства. В нем поселилась сама природа. Шкафы в гостиной обвивали многолетние растения – звездчатый жасмин, девичий виноград. Роза подрезала их каждый день, чтобы они не заполонили все пространство. Она заботилась о своем жилище, как будто охраняла великую тайну, вкладывала свои способности в украшение интерьера, расписывала тонкими узорами комоды, раскрашивала льняные ткани.

– Моя сестра обожала свой дом. Здесь чувствуешь себя защищенным от всего мира.

Ольга, увидев, что я роюсь в вещах ее младшей сестры, подошла ко мне. Я не смогла определить, сколько ей лет. Седеющие виски плохо сочетались с ее манерой держаться, озабоченным выражением лица и тонким голоском. Ольга жила в доме по соседству. Она заверила меня, что не в курсе того, что произошло:

– Я уснула примерно в четыре часа дня… Да, так и есть, в четыре. Я всегда сплю днем. Когда я проснулась, было примерно шесть часов, и они уже исчезли…

– Вы с сестрой были близки?

Она сняла указательным пальцем пылинку с листа монстеры.

– Да, она доверяла только мне. С другими говорила мало… но от меня ничего не скрывала.

Пока Нико, мой коллега и друг, осматривал комнаты, я опустилась на корточки перед живописными полотнами, сложенными кучей в гостиной. На всех была изображена одна и та же женщина в лесу. Выражение лица менялось от картины к картине, она была то испуганной, то грустной, нередко растерянной. На некоторых полотнах темноту пронизывал луч света, окружая ее лицо ореолом, как на иконах. На других мрак был таким густым, что ее черты были почти неразличимы. Ольга рассказала, что Роза постоянно рисовала себя, боясь, что забудет свое лицо. Она хотела удержать в памяти свой образ, чтобы не раствориться во взглядах других людей. Создать для себя непроницаемую капсулу в совершенно прозрачном мире. Это была почти непосильная задача. Она пыталась уловить суть своих эмоций. Иногда откладывала кисти и начинала торопливо рисовать пальцами, исправляла какую-нибудь деталь на незаконченном полотне, когда ей казалось, что результат не полностью соответствует ее ощущениям. У нее порой получалось найти решение – удачный жест, подходящий цвет, – но чаще всего она сердилась на себя за то, что у нее ничего не выходит, обхватывала голову руками, испачканными красками, и на ее желто-красно-зеленом лице отражалась болезненная требовательность к себе, которая заставляла ее начинать все снова и снова. Со временем Роза замкнулась в себе. Отныне она пыталась не просто добиться сходства, нет, теперь она хотела, чтобы ее картины были точными. Виртуозности она предпочитала чувство, правде – верность изображения, авторитетам – здравый смысл. Все, что выглядело слишком очевидным, казалось ей