Сталь и пепел - Дмитрий Ворон

Когда я закончил, уже смеркалось. Горн кивнул на пустое место на нарах в самом углу, у двери, на сквозняке.

— Твое там. Спи. Завтра еще хуже будет.

Я подошел к нарам. Солома была сырой и полной насекомых. Я сел, прислонившись спиной к холодной стене. Весь барак постепенно затихал, погружаясь в храп и бред. Я сидел в темноте и смотрел на свои руки, слабо освещенные тлеющими углями в печке.

Это были руки Лирэна. Какого-то парня, которого все здесь презирали. Почему он здесь? Что он сделал? Кто он?

И тогда, в тишине, за стенами барака, откуда-то издалека, с ветром, донесся звук. Одинокий, тоскливый вой волка.

И этот вой отозвался во мне чем-то глубинным, диким и одиноким. Не памятью. Инстинктом.

Я сжал кулаки. Костяшки побелели.

— Ладно, — прошептал я в темноту, себе, этому телу, всему этому ебаному миру. — Ладно. Игра началась. Посмотрим, кто кого.

И впервые за этот бесконечный день я позволил себе улыбнуться. Беззвучно. Без радости. Как волк, попавший в капкан, но уже видящий, как перегрызть цепь.

Это было начало. Грязное, унизительное, болезненное. Но начало. А я, Алексей Волков, всегда умел начинать с нуля. Даже если этот ноль был погружен по уши в дерьмо.

Глава 3

Тишина.

Она навалилась после того, как захлопнулась дверь и ушли последние смешки. Горн со своими дружками отправились допивать недопитую барматуху. Я остался один в пустом бараке, если не считать полудохлого паука в углу у потолка. Снаружи доносились приглушенные голоса, ржание коней, привычные звуки лагеря, живущего своей жизнью. А здесь, в этой вонючей коробке, был только я, боль и это чужое, предательское тело.

Боль была… системной. Не просто синяки и ссадины. Казалось, болит каждая клетка, каждый нерв. Горн и его подручные не били до переломов — зачем портить рабочую скотину? Они просто хорошо постарались, чтобы каждое движение, каждый вдох отзывался тупой, унизительной болью. Я сидел на своих нарах в самом углу, спиной к стене, как и положено в ситуации повышенной угрозы, чтобы видеть вход. Но сейчас угрозой было само существование.

Я попытался провести инвентаризацию. Психическую. Стандартный протокол после тяжелого контакта.

Мысли были вязкими, как деготь.

Состояние. Физическое — плохое. Слабость, истощение, множественные поверхностные травмы. Возможны трещины в ребрах. Нужна пища, вода, отдых.

Психическое — … Тут все сложнее. Дезориентация. Потеря идентичности. Симптомы, похожие на глубокую диссоциацию. Возможно, посттравматический шок вкупе с…

Я оборвал мысленный доклад. Это был бред. Я не мог докладывать сам себе в таком тоне. Не здесь. Не сейчас.

Вместо этого я просто сидел и дышал. Длинные, медленные вдохи через нос, выдохи через рот. Техника «коробочка»: четыре секунды вдох, четыре — задержка, четыре — выдох, четыре — пауза. Это должно было успокоить нервную систему, снизить пульс, отрегулировать давление. Обучали еще на курсах выживания. Потом это стало такой же привычкой, как чистить ствол.

Но сегодня дыхание не работало. Оно натыкалось на комок в горле. На тряску в руках. На дикое, первобытное желание встать, выломать дверь и пойти переломать кости каждому, кто косо на меня посмотрел. Ярость. Чистая, нерациональная ярость, которую я не чувствовал годами. Последний раз, наверное, еще в Чечне, когда нашли изувеченных разведчиков.

Я вдавил кулаки в гнилую солому под собой. Ногти впились в ладони. Физическая боль, своя, осознанная — лучший якорь в шторме эмоций.

— Держись, Волков, — прошептал я сквозь зубы. Голос был хриплым, сорванным. Не моим. — Держись. Оцени. Адаптируйся. Всё по плану.

Какого черта по плану? Какому плану? Плана не было. Был хаос. Хаос из боли, запахов, звуков и этого невыносимого ощущения, что кожа — чужая.

Именно в этот момент, когда контроль дал трещину, оно и пришло.

Не воспоминание. Не мысль. Вспышка. Яркая, как удар молнии по сетчатке.

Девчоночьи руки, тонкие, с цыпками, протягивают кусок ткани. Вышитый платок. На нем корявый, но старательный узор — что-то вроде солнца и дерева.

— На, братец. Чтобы удача была. И чтоб… чтоб ты вернулся.

Голосок звонкий, дрожащий. Лицо — огромные, серые, испуганные глаза в обрамлении темных, неубранных волос. Лиана. Сестренка. Двенадцать зим.

Картинка возникла и исчезла, оставив после себя физическое ощущение — тепло в груди и острую, режущую нежность. И тут же — леденящий ужас.

Я ахнул, как от удара в солнечное сплетение. Руки сами собой схватились за голову. Что это было? Галлюцинация? Осколок бреда?

Но мозг, лихорадочно цепляясь за любую информацию, уже анализировал. Образа не было в моей памяти. Никогда. Я не знал такой девочки. У меня не было сестры. Была только мать, давно умершая, и отец-алкаш, о котором я старался не вспоминать.

Это… это было не мое.

И тогда хлынуло.

Не потоком, а обрывками. Резкими, болезненными, как осколки стекла, вонзающиеся под кожу.

Зима. Холод в избе такой, что дыхание стелится туманом. Мать, Мира, кутает в продранный платок девочку. Ее лицо — усталое, изможденное, но глаза… глаза добрые и теплые. Она гладит по голове… меня? Нет, его. Лирэна.

— Ничего, сынок. Перезимуем. Весной посеем. Авось, уродится…

Запах пустых щей. Один горшок на троих. Картофелина, разделенная на три части. Тишина, нарушаемая только ворчанием в животе.

Скрип двери. На пороге — Степан, староста, с хмурым лицом и свитком в руках. Долги. Налоги барону. Нечем платить.

— Землю отберут, Мира. Или сына в солдаты. Выбирай.

Темнота. Лежать на печи и слушать, как мать тихо плачет за перегородкой. Чувство беспомощности. Горячее, стыдное, детское.

А потом — решение. Твердое, как камень. Нужны деньги. Много. Или землю отнимут. Им зиму не пережить. Война с соседним баронством. Вербуют. За каждого убитого врага — серебряная монета. За офицера — две. Просто.

— Убью двух-трех, — шепчет юный голос в темноте. — Получу награду. Хватит на год. Может, на два. Тогда и землю выкуплю, и Лиане платье новое…

Наивность. Чистая, дурацкая, детская наивность. Как будто на войне можно просто подойти и «убить двоих-троих», как кроликов на охоте. Как будто это игра. Как будто он сам неуязвим.

Я содрогнулся, охваченный новой волной — уже не боли, а яростного, бессильного стыда. За этого мальчишку. За его глупую, самоотверженную храбрость. Он шел сюда не за славой. Не из ненависти. Он шел, как на заклание, чтобы его семья не умерла с голоду. Как последний, отчаянный ресурс.

И что он получил? Не славу. Не серебро. Он получил пинки, тумаки и ведра для воды. Он получил презрительное «шнырь». Его