Ленька-активист - Виктор Коллингвуд

Я тоже встал. Мы стояли друг против друга, как два быка, готовые сцепиться рогами. В его глазах я видел гнев, упрямство и… да, страх. Страх снова потерять то, что он с таким трудом обрел. И еще… он понимал, что я не просто на инженера пойду учиться. Нутром чуял, хоть я прямо об этом не говорил. И он не хотел, чтобы его сын шел в политику, по-своему понимая мое счастье.

— Я поеду, — сказал я тихо, но так, чтобы он услышал.

— А я сказал, — процедил он сквозь зубы, и желваки заходили на его скулах, — ты никуда не поедешь.

Глава 14

Мы стояли друг против друга, как два быка на узком мосту: отец, высокий, сильный, привыкший, что его слово в доме — закон, и я, шестнадцатилетний подросток, в котором вдруг проснулось упрямство, способное сдвинуть горы. Воздух на нашей маленькой кухне, казалось, сгустился, стал тяжелым, наэлектризованным.

— Я сказал, ты никуда не поедешь, — процедил отец сквозь зубы, и желваки заходили на его скулах. — Хватит. Наигрался в комиссаров. Пора за ум браться.

— Бать, я еду учиться, — спокойно, но с неожиданной для самого себя твердостью повторил я. — Становиться инженером. Это и есть — браться за ум.

— Инженером… — горько усмехнулся он. — Ты сам-то в это веришь? Ты и здесь-то, пионерский командир, с ревкомом дружбу водишь, в коммунарию лезешь. А уж в столичном-то городе — вообще беда! Закружит тебя, и поминай как звали. В лучшем случае — в тюрьме, в худшем — у мокрой стенки окажешься. Я не хочу для тебя такой судьбы!

Его голос дрогнул, концы ощерившихся усов уныло обвисли. И я вдруг понял, что за его гневом и упрямством скрывается не просто отцовский деспотизм, но прежде всего — страх, беспокойство за меня. Он боялся потерять сына, предвидя, что эта безжалостная машина власти, в которую я так отчаянно стремился, однажды сожрет меня.

— Бать, — сказал я уже мягче, глядя ему прямо в глаза. — Послушай. Ты прав, политика — это опасно. Но от нее не спрячешься. Она все равно придет за тобой. В твой дом. В виде продотряда, в виде налога, в виде комиссара, который наставит маузер и скажет тебе, что делать, как жить. Это нельзя предотвратить, но можно возглавить. Уж лучше быть пастырем, чем овцой в стаде!

Лицо отца немного прояснилось.

— Что значит — возглавить? — остро глядя мне в глаза, переспросил он.

— А то и значит. Если ты не можешь победить стихию, стань ее частью. Я иду туда, в эту власть, не для того, чтобы меня съели. А для того, чтобы самому решать, кого и когда мне есть. Чтобы быть не винтиком в этой машине, а тем, кто ее направляет. Сделать так, чтобы она работала не на разрушение, а на созидание. Чтобы такие, как ты, могли спокойно работать, а не дрожать от страха, раскрывая утренние газеты. Понимаешь?

Он долго молчал, глядя на меня тяжелым, изучающим взглядом. Конечно же, ему, простому рабочему человеку, трудно было понять мои мотивы, но и он не мог не почувствовать в моих словах какую-то странную, недетскую, но очень мощную логику.

— Очень уж ты умный стал, Ленька, — наконец вздохнул он. — Не по годам умный. Ладно. Черт с тобой, езжай. Видно, судьба у тебя такая. Только помни одно: голова у тебя одна, и другой не будет.

* * *

В самом конце прошлого 1922 года случилось вполне ожидаемое для меня событие: образовался Союз Советских Социалистических Республик. Газетные публикации сменили тон: от прозелитического ожидания мировой революции вдруг перешли к восхвалению перемен в Республике Советов. Началось практическое выполнение плана ГОЭЛРО, была заложена Волховская ГЭС, начались разговоры про ДнепроГЭС. Как ни странно, бодрый тон советских газет повлиял и на меня: желание отправиться в Харьков было столь велико, что с началом весны нового, 1923- го года я уже начал собирать манатки. Коммуну пионеров мне удалось сдать на Макаренко, руководителем кооперативов я и так не был, больше «рождая идеи», так что здесь вообще никаких особых перемен не ожидалось. В комсомол, однако, я так пока и не поступил: решил сделать это в Харькове, в институтской ячейке.

И вот, однажды вечером, перед отъездом, когда я укладывал в свой дешевенький фанерный чемоданчик нехитрые пожитки — смену белья, несколько книг, тот самый аттестат и драгоценную бумагу с гербовой печатью, в нашу дверь тихонько постучали.

На пороге стояла Лида, наша соседка. За эти годы она сильно изменилась. Из угловатого, большеглазого подростка она превратилась в стройную, красивую девушку. Ее темные косы стали еще гуще, а в глазах появилась какая-то взрослая, затаенная грусть.

— Леня, — сказала она тихо. — Я слышала, ты уезжаешь?

— Уезжаю, Лида, — кивнул я. — В Харьков. Учиться.

Она вошла в комнату, села на краешек лавки. Долго молчала, теребя в руках кончик своей косы.

— Надолго? — наконец спросила она, не поднимая глаз.

— Навсегда, наверное. Учеба, потом работа… Если повезет, попаду в Москву или Петроград. Может, останусь в Харькове. Посмотрим!

— Значит, забудешь нас? — в ее голосе прозвучали нотки такой глубокой тоски, что у меня что-то екнуло внутри.

— Как же я вас забуду, — усмехнулся я. — Разве такое забудешь?

Она вдруг подняла на меня свои огромные, темные, полные слез глаза.

— Леня, — прошептала она. — Ты мне… ты мне нравишься. Давно.

Я замер. Признание Лиды застало меня врасплох. Я всегда относился к ней, как к маленькой девочке, не раз выручавшей меня. Я был ей безмерно благодарен. Но… для меня она все еще оставалась девчонкой. Милой, славной девчонкой. Подростковая влюбленность — дело такое: она проходит быстро, почти как весенняя гроза. Но это все в теории, а на практике я сейчас стоял перед юным, милым созданием, в сердце которой буря была в самом разгаре. Она смотрела на меня с такой отчаянной, храброй надеждой, что у меня сжалось сердце.

— Лида, — сказал я, подбирая слова и чувствуя себя крайне неловко. — Ты… ты очень хорошая. Правда. И я тебе очень благодарен. За все.

— Значит, я тебе не нравлюсь? — прямо спросила она, и губы ее задрожали.

— Лида, — сконфуженно произнес я, взяв ее за