Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов

Я их заметил чуть позже Остапа, который внимательно приглядывался к ним.

Второй пластун, Грицко, тем временем присмотрелся к чужакам. Крутясь неподалеку от помоста под видом подвыпившего зеваки, он дождался своего. В самый разгар моей речи один из чужаков незаметно передал сложенную записку ближайшему помощнику Булавина, атаману Хохлачу — вертлявому, жестокому типу с бегающими глазками. Проследив за Хохлачом, пластун засек, как тот, пробежав записку глазами, что-то шепнул на ухо Булавину. Именно после этого шепотка Булавин и сорвался в свою яростную проповедь.

Уже вечером, когда меня отвели под «почетный арест» в комендантскую избу, Грицко принес первые донесения через одного из моих гвардейцев, приносившего еду.

— Живут в курене атамана Сидорова, — шепотом доложил он мне позже, пробравшись к окну под видом пьяного. — Вино пьют не наше, привозное, в бутылках темных. Бумаг у них — ворох. И бумага та не наша, слишком тонкая.

Я слушал, и схема становилась ясна. Вино — французское. Бумага, судя по всему, голландская или та же французская. Записка-подсказка прямо во время круга. Это советники, суфлеры, управляющие процессом в реальном времени.

— Хорошо, Грицко, — так же тихо ответил я. — Теперь — Зимин. Тот, седоусый. Мне нужно знать, он с нами или против.

— Уже работаем, господин генерал, — прошептал он и растворился в темноте.

Механизм, запущенный еще в Азове, пришел в движение. Я даже не хочу узнавать у Некрасова почему эти двое вхожи в круг булавинских казаков, пусть так и останется моей догадкой.

Связным оказался старый грек-лавочник, которого Некрасов прикормил загодя, — человек, торговавший со всеми и знавший всё. Он-то и передал Илье Зимину, тому самому атаману, короткую записку, нацарапанную на клочке оберточной бумаги.

«Думай, Илья, — было в записке. — Булавин продал Дон немцам за пустые обещания. Барон предлагает дело. Выбирай, с кем тебе по пути. Если готов говорить, поправь шапку, когда будешь выходить с майдана».

Я по сути предложил подумать о будущем, а не о сиюминутной, пьяной воле.

Весь вечер я ждал донесения от Остапа. Ответ пришел глубокой ночью.

— Поправил, — коротко доложил пластун, появившись у моего окна. — Два раза. Левой рукой. Думает, крепко думает, атаман.

Так, пока я с треском проигрывал сражение за умы на майдане, в тишине черкасских проулков разворачивалась другая, невидимая война — за поддержку тех, кто умел считать деньги.

К вечеру ревущий майдан охрип; страсти, подогретые речами Булавина и бесплатной водкой из разграбленных обозов, достигли своего пика. Идеология, замешанная на старой вере и вековой обиде, победила. Одурманенная своей силой толпа требовала жертвы, которой, судя по всему, должен был стать я. Сидя в этой избе, я был как зритель.

Поймав кураж, Булавин снова взошел на помост. Не советуясь со своими людьми, он обратился напрямую к голытьбе — его истинной силе.

— Братья! — прогремел его голос, и майдан затих, ловя каждое слово. — Барон-искуситель получил наше слово! Он видел нашу правду! Дадим ли мы ему, заблудшему, шанс на покаяние?

— На кол его! — донеслось из толпы, однако Булавин остановил крикуна властным жестом.

— Нет! Смерть слишком легка! Пусть сперва отречется от дел своих сатанинских! Даю ему одну ночь на раздумья. А утром, на восходе солнца, он выйдет сюда и на глазах у всего честного Войска сожжет свои бесовские чертежи, разобьет молотом дышащую паром машину и, преклонив колени, присягнет на верность Вольному Дону! А не сделает — пеняй на себя. Посадим на кол, да не простой, а медленный!

Толпа взорвалась восторженным ревом. Это зрелище сулило больше, чем простая казнь: публичное унижение, отречение, триумф их правды над моей. Чужаки, стоявшие в тени, одобрительно кивали — спектакль удался на славу.

Где только я им чертежи достану, которые сжечь надо. Я глубоко вздохнул.

Ловушка захлопнулась. У входа выставили караул — личную гвардию Булавина, самых отмороженных фанатиков. Мой «Бурлак» на площади тоже окружили плотным кольцом, отрезав Дубова и преображенцев. Из парламентера я превратился в заложника.

Изба была пуста, если не считать грубого стола, двух лавок и охапки прелой соломы в углу. Я остался со своими гвардейцами. Двое моих охранников-пластунов встали у зарешеченных окон, молчаливо оценивая шансы на прорыв. Шансов не было.

А ведь так все неплохо начиналось. Я думал, что они проводили меня сюда, чтобы всем миром решить как быть, а потом сам Булавин придет ко мне. Думал, что при личном разговоре смогу понять его слабости. Но как-то не сложилось.

Теоретически ночью я смогу отсюда вырваться, достаточно передать указание Дубову, он на «Бурлаке» подъедет, как на танке. И мы это обговаривали заранее — если вдруг все не сложится и меня возьмут в заложники.

Сев за стол, я демонстративно спокойно расстегнул воротник мундира и выложил на столешницу свою разобранную винтовку СМ-2 с тяжелым кожаным подсумком. Просто, чтобы занять руки. Один из охранников Булавина, молодой парень с едва пробивающимся пушком на щеках, не удержался и заглянул в окно, с детским любопытством разглядывая сложный, невиданный механизм затвора.

Снаружи доносились пьяные крики, угрозы и разудалые песни; город праздновал свою «победу». Достав из кармана маленькую фитильную свечу, я отмерил на ней ногтем примерное деление и зажег от огнива. Фитиль задымил, наполняя избу запахом воска. Простой, дедовский способ считать время в темноте. Каждое деление — примерно час.

План «А» провалился. Пора было запускать план «Б». Подойдя к окну, я просигнализировал Дубову. Если до того, как эта свеча догорит до последней отметки, Зимин не решится, решать будут мои пушки. И они не станут разбирать, где его курень, а где Булавина. У него нет времени на страх.

Пластуны, после того, как мой статус превратился в статус «заложника», не рисковали ко мне подходить.

Я вернулся к столу. Оставалось только ждать, сработает ли мой ультиматум. Ждать, не решит ли Дубов, действовать на свой страх и риск. Он солдат, не политик. Увидит, что командира взяли в заложники, несмотря на то, что все обсуждалось не раз, — и бросит «Бурлаки» на штурм, похоронив здесь и меня, и всю мою затею.

Мой взгляд был прикован к крошечному, пляшущему огоньку свечи. Фитиль медленно, неумолимо пожирал воск.

И время.

Мое.

И этого города.

Глава 15

Ночь придавила Черкасск душной, пьяной тяжестью.