Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

В шестом классе Андрей, как и положено, влюбился. Нет, влюблялся он и раньше. Первый раз – лет в пять, это вообще было чудо. Как ее звали – он не помнил. Люси́? Аннетт? Помнил только чей-то сад, летом было дело, в Констанце, у тети Оли, там собралась веселая детская компания, кого там только не было, из всех соседних домов в этот сад, как пчелы на мед, слетались дети. И так получилось, что все – от четырех до восьми, Вавилон. В основном общались по-французски, но и немецкий признавали, и итальянский. Играли целыми днями, бегали, кричали, никакого воспитания, верховодила всем одна девочка лет восьми, Грета, из Берна, которая всех заставляла играть исключительно в доктора. Приходилось в доктора – а куда денешься? Рука у Греты была тяжелая… Вот там Андрей и узнал впервые, что такое любовь. Они с этой самой Люси (или Аннетт?) и еще с другими играли в Сопротивление. Роли распределяли по жребию считалкой. Андрею в тот раз досталась противная, но необходимая в игре роль чекиста, то есть того, кто должен был участника Сопротивления допрашивать и пытать. Он эту сцену потом долго помнил: вот они схватили французскую партизанку, связали и пытают, чтобы выдала план операции. А партизанка – как раз Аннетт (или Люси?) – почти ровесница его, тоже лет пяти или чуть старше.

– И вот я хватаю длинный узкий темно-зеленый лист, не помню уже какого растения – они во множестве росли по всему саду, они у нас были вместо мечей. Приставляю к ее горлу и кричу: «Признавайся, а то я тебе сейчас горло перережу!» А она поднимает гордо так голову, обнажая нежное и совсем беззащитное горло, и говорит: «Режь, ничего я не скажу!» В этот момент любовь меня и пронзила, понимаешь?

– Понимаю, – кивнул Мишка, слышавший эту историю раз десять, и каждый раз слушавший со всем вниманием. – У меня тоже похожее было.

Но это все детское, а в тринадцать лет Андрей влюбился по-настоящему. Звали ее Светлана. Они учились в одном классе, сидели за соседними партами. Андрей ее совершенно не замечал, пока в один прекрасный день на уроке спорта не увидел ее с гимнастическим диском в руке – какой-то на ней был удивительный коричневый свитер, сидевший на ней в обтяжку и подчеркивающий – точнее, наверное, создававший – удивительной красоты линию груди. Андрей что-то спросил, она что-то ответила… Следующие три года они ходили вместе, благо жили рядом. Светина семья жила очень бедно, человек пять в одной комнате – мать, дядя Витя, старшие сестры… Мать была уборщицей, сестры тоже где-то подрабатывали, то ли на Андреевском рынке, то ли еще где. Дядя Витя – инвалид войны. Молчаливый, но очень злобный человек. Трезвым молчал, а злобность проявлял, едва случалось ему разжиться денежкой на малую выпивку. Про эту инвалидную василеостровскую публику, впрочем, один питерский писатель, работавший театральным то ли осветителем, то ли гримером, лет через двадцать написал хлестко и точно, так что чего ж повторяться.

Мама про Свету почти не расспрашивала, здоровалась приветливо, когда они заходили к ним домой. Однажды Андрей, провожая Свету до дому, обратил внимание, что у той в руках пакет – вроде бы его не было, когда к нему шли?

– Это твоя мама мне дала, – покраснела Света. – Это для сестер.

Андрей ничего не сказал, почувствовал, что не нужно, но дома потребовал объяснений – что это еще за секреты? Ну, понятно, они нуждаются, правильно, спасибо, но ему-то почему не рассказала? Тогда-то мама и произнесла одну из тех фраз, которые врезались ему в память на всю жизнь и стали вроде как компасом во многих ситуациях: «Добро надо делать быстро и молча, Андрюша».

К 1956 году, к окончанию школы, ясно стало, что пора расставаться: как-то не мог Андрей заставить себя заинтересоваться тем, что нравилось Свете. Той нравились слащавые голливудские мелодрамы, Андрею – «Хлеб, любовь и фантазия». Света читать не любила, предпочитала ходить к соседям смотреть зворыкинское изобретение – телевизор. Андрей его не переносил. Плакали оба, расставаясь, целовались до распухших губ, но ни ему, ни ей в голову не приходило ничего такого – до сексуальной революции еще лет десять оставалось.

«И слава богу, – ворчала Зоя. – Ce n’est pas la femme qu’il lui faut[15], не пара она нашему Андрюше».

Вместе со Светой и записи «про чувства», очень детские, из дневника исчезли надолго.

Дневник Андрей вел упорно, заполнив несколько толстых американских тетрадей в бледную клетку сначала детским, потом все более устойчивым почерком. Уже взрослым он любил дневник перечитывать, иногда находя там довольно внятные мысли. Приятно было наблюдать с высоты сначала тридцати, потом сорока лет, как Андрей-ребенок превращается в Андрея-юношу, умнеет, начинает понимать, как устроен окружающий мир…

Вот, например, такая запись:

«12 ноября 1956. Есть только один способ сделать национал-социализм мировой идеей – это убрать из него идею расового господства. Именно эту революцию в идеологии и должны осуществить в Германии. Согласно новому канону, нацию можно определить как единство народа и территории, сформировавшееся в истории. Каждому народу изначально и неизменно соответствует его территория, а мир есть мозаика наций, которая будет раз и навсегда устроена после победы национал-социализма в мировом масштабе. Отсюда идеологи выводят невозможность войн: ведущие народы, первые среди равных, отечески диктуют, кто где должен жить и кто чем должен заниматься. Иногда, конечно, приходится применять “национальное насилие” – для блага ведо́мых наций. Война внутри национал-социалистического лагеря невозможна еще и потому, что только одна страна – Германия – имеет действительно могучую армию, а армии остальных стран Договора подчиняются по сути тем же командирам».

Или еще:

«25 ноября 1956. Основной философский вопрос: что именно, какую сущность создал Бог по своему образу и подобию? Все идеологии должны честно ответить на этот вопрос. Человека? Личность? Или нацию? Или что-то еще? Если человека – то только человек есть поле битвы добра и зла. Человек есть мера всего и цель всего. Душа человека есть субъект, смысл и цель истории. Тогда группировать личности позволительно только условно, например, можно выделить мещанство, или “грядущего хама” как социальную группу, или поляков как национальную группу. Или немцев. Или молодежь. Или пролетариат. Но нельзя ставить целью борьбу с мещанством, или борьбу за счастье поляков, или пролетариата… Никакая группа в высшем смысле не может иметь привилегий по отношению к другой, потому что люди, из которых эти группы состоят, равны по определению».

В этом месте взрослый Андрей улыбнулся: