Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

– Странная картина, – одобрительно сказал Андрей.

– Это очень модный художник, – пояснила Ева и назвала фамилию, которую Андрей толком не расслышал. Похоже на Любимов? Но не решился переспрашивать. – За его картинами вся Москва гоняется.

– Молодой? – спросил Андрей.

Возникла пауза, и Рихард произнес:

– Нет, Андрей, он давно умер. Просто сейчас возникла мода на его картины. Они все эти годы хранились в Третьяковке.

– В запасниках, – пояснила Ева.

– Давно умер?

– Он был репрессирован, – ответила Ева. – После смерти фюрера реабилитирован. Картины его не выставлялись. Теперь признано, что он гений.

– Еще один, – в сердцах сказал Андрей. – Расточительные вы все-таки.

– Да, были перегибы, – жестко заговорил Рихард. – Но ты же знаешь, что они давно осуждены партией. Хотя, на мой взгляд, здесь все далеко не так однозначно. Время было такое, нельзя было миндальничать. Нужно было искоренить эту красную проказу, каленым железом ее выжечь. Особенно в России. Так что в каком-то смысле мы должны быть фюреру благодарны.

– Я понимаю, – начал Андрей. – Я понимаю люстрацию, запрет на занятие определенных должностей для бывших коммунистов, даже временные фильтрационные лагеря… Но массовые расстрелы? Но газовые камеры? Но уничтожение людей по национальному признаку?

– Да знаю я, – вмешалась Ева, – знаю, он много плохого делал, партия его осудила, но все-таки, все-таки… Он же, едва придя к власти, начал строить человеческое жилье для рабочих, с приличными кухнями, с умывальниками и душевыми, с канализацией, с комнатами отдыха. Это же был огромный шаг вперед, по сравнению с теми бараками, в которых рабочие жили до него. Он же начал программу строительства немецких автобанов и дал тем самым работу сотням тысяч людей. Вот у вас в ДР есть такие дороги, как в Германии?

– Да, в общем, есть, – смущенно ответил Андрей, вспоминая шестирядную трассу Новгород – Петербург.

– Ну, все равно, таких, как в Германии, у вас нет и быть не может.

– А вы, Ева, бывали в Петербурге? – спросил Андрей.

– Нет, и не собираюсь. Что мне там делать? Не сбивайте меня, я хочу довести мысль до конца. Вот вы, Андрей Петрович, говорите: преступник. А вы вообще его читали? Я имею в виду внимательно. Или вас ваша пропаганда настолько заморочила, что вы забыли свой долг политического историка – внимательно читать первоисточники? Да, ваша буржуазная пропаганда пытается сделать из него бесноватого дурачка, необразованного ефрейтора, антисемита. А вы знаете, что он писал про печально знаменитый «Миф ХХ века» и про его автора? Цитирую почти буквально: «Розенберг – узколобый прибалтийский немец с чрезвычайно путанным мышлением. Странно, что “Миф двадцатого века”, этот рецидив средневекового мистицизма, продается так хорошо». Вот так-то. Рецидив средневекового мистицизма.

– Эту цитату я не встречал, – ответил Андрей (и подумал про себя: «Но ведь продавался? И хорошо?»). – Но «Майн кампф» я штудировал очень внимательно, и там этого средневековья ничуть не меньше.

– Ну, вспомнили «Майн кампф»! – вмешался Рихард, с некоторым беспокойством следивший за развитием беседы. – Грехи молодости, знаете ли. Чего в тюрьме со скуки не напишешь. Нет, вы читайте зрелого фюрера, послевоенного!

– Но ведь партия его осудила, не особенно разбираясь, ранний или поздний? – подначил Андрей.

– Осудила, да. Были перегибы. Но и вы не забывайте, что именно под руководством фюрера и партии немецкий народ сумел одержать победу в самой тяжелой и кровавой войне, какая была в истории человечества!

Андрей знал по опыту, что это – последний аргумент, после которого все споры умолкают. Конечно, демагогия чистой воды, при чем тут война, спор вообще не об этом. Но с другой стороны, это же правда, утешал он себя, улыбнувшись собеседнику. Или, точнее, одна из правд.

– Налейте мне лучше еще ликеру, – примирительно сказал он.

Глава 16

Детства своего Андрей как-то не помнил. Были какие-то однообразные дни, заполненные школой, потом школой и немножко чтением, потом уже, годам к тринадцати, чтением и немножко школой…

Лет с десяти стал помогать по дому – во дворе в дальнем конце были дровяные сараи, таскать дрова на второй этаж стало его обязанностью. А за сараями в дворницкой жил дворник Исаак, знаменитый на всю округу не только как большой умелец в смысле чего починить или отреставрировать, но и своим остроумием. Кто-то спросил его, не еврей ли он, и услышал в ответ: «Разве Исаакиевский собор – синагога?» Эта фраза стала легендой в квартале. С Исааком Андрей часто разговаривал: тот его почему-то выделял, отделял от дворовых мальчишек – знал, конечно, что внук адмирала, а адмирала помнил.

Школа давалась легко, книг даже в школьной библиотеке было много, из домашней же библиотеки не осталось ничего, кроме двух книг, которые Зоя с Верой при генеральной уборке вымели из-под неподъемного буфера. В квартире после их бегства на знаменитой фелуке поселились, видимо, какие-то совдеповские бонзы, большей части своей мебели Вера в квартире не нашла, не говоря уж о посуде и прочем. Впрочем, зеленый хрустальный графин почему-то уцелел – стоял на буфете, будто и не было ни войн, ни революций. В квартире стояли какие-то почти фанерные шкафы, уродливые тяжелые стулья, покрытые белыми пыльными чехлами, две кровати… Из мебели осталось только несколько совсем уже неподъемных предметов: огромный диван, который Петр Николаевич в юности шутливо называл «наша недвижимость», многопудовый черный раздвижной обеденный стол, несколько кресел и тот самый буфет, совершенно пустой, из-под которого и вымелось старое издание «Кима» Киплинга по-русски, в бумажном переплете, и «Краткий морской словарь для любителей морского дела» на трех языках, составленный кем-то из отставных моряков, соучеников адмирала по Морскому корпусу. Словарю Вера обрадовалась как родному, помнила его с детства, помнила, как любила разбирать непонятные буквы и читать непонятные слова вроде «брамсельдук», «перлинь» или «путенс-планка». До сих пор помнила, что перлинь по-французски aussière, а брамсельдук – toile écrue, но что значат все эти слова на любом языке – никогда не знала, конечно. Сейчас, обнаружив словарь, улыбнулась ему, погладила выцветшую голубую обложку с потертым золотым спасательным кругом в центре, перелистала пожелтевшие ломкие страницы. Не расставалась со словарем до самой смерти.

Киплинга Вера не помнила, отложила в сторону, зато в него лет в десять мертвой хваткой вцепился Андрей, перечитывал по многу раз, знал почти наизусть. Почему-то эта книга накрепко связалась у него с отцом, которого он никогда не видел, – мамины рассказы про бегство из Петрограда, про Копенгаген, про мюнхенскую жизнь, а когда стал постарше – про Дюрера, про работу отца в Москве. Все это каким-то непостижимым образом сплелось в его сознании с героизмом британских агентов, со шпионской школой, с тайными операциями на загадочном Востоке. Не то чтобы