Предчувствие беды. Книга 1 - Борис Спартакович Акимов

СД получали право действовать на территории этих стран и «в целях борьбы с красными недобитками» арестовывать и вывозить в Германию кого хотят. Вот это, наверное, и стало последней каплей: видеть, как отряды СД чеканят шаг по той самой Бредгеде, где стоит их церковь…

Андрей очень живо себе это представлял: как немолодой, лысоватый уже Йенс молча, как и все, что он в этой жизни делал, выходит по вечерам из дома и запирается в гараже, ни на какие вопросы Елены не отвечая. Да она и не задает вопросов, знает, что бесполезно… Как к Йенсу в этот гараж пробираются по вечерам какие-то мужчины, с Еленой не здороваясь и пытаясь спрятать от нее лица. Но она, конечно, узнает и соседа-булочника, тоже Йенса, и церковного библиотекаря Пауля, и молодого Петера – официанта из углового кафе. Кто-то из них, значит, выжил и написал то письмо. Как Йенс приходит поздно вечером из гаража, в грязном комбинезоне, с ободранными пальцами, пахнущий машинным маслом… Как однажды вечером, месяца два прошло такой жизни, говорит жене: «Тебе нужно уехать, Елена». И как Елена, давно уже все понявшая, говорит ему, понятное дело, «никуда я не поеду». Как они смотрят друг на друга в прихожей, когда Йенс надевает все тот же комбинезон, выстиранный и выглаженный Еленой, и говорит ей: «Прости меня. Ты ведь понимаешь – я не могу так жить». И у нее вдруг слезы бурно из глаз, и не скрыть. И она обнимает его, и они стоят несколько секунд тесно прижавшись, а потом он отстраняется и уходит, а уже темно.

То чудо, которое они тогда в сарае построили, лет через тридцать выставили-таки в копенгагенском музее – уже можно было, уже никаких СД не было в помине, уже и влияние немецкое поослабло, хотя германское посольство, конечно же, заявляло протест и какие-то еще дипломатические демарши предпринимало. Выслали, что ли, из Берлина кого-то из датских дипломатов как шпиона? Андрей не помнил. А фотографии с той выставки видел. Грузовичок небольшой, обшитый со всех стороны листовым железом на толстых заклепках – ну, чистый броневик времен Первой мировой – и крашенный в белый цвет. Внутри место для двоих – водитель и стрелок. И спаренный зенитный пулемет на крыше – где только достали… Прицел и ручки управления пулеметом – внутри, чтобы, значит, стрелять не вылезая наружу.

Так он и стоял, этот грузовичок, во дворе музея: прошитый насквозь из тяжелого пулемета с разных сторон, да так, что с одного взгляда на эти строчки ясно становилось, что никто там, внутри, выжить, конечно, не мог. Листовое железо от пистолетных пуль спасало, даже шмайссер его не пробивал, но против тяжелого пулемета… Листы-то были обычные, не броневые, где им было взять броневые. По туманным отчетам копенгагенских газет выходило, что они успели выехать на своем броневике и вроде бы успели пострелять в какой-то отряд СД, загонявший в крытый грузовик очередную партию несчастных – с детьми, с узлами, с небогатой кухонной утварью. В целях борьбы с остатками красной угрозы, значит. Заметка в газете кончалась просто: предатели интересов нации и террористы были уничтожены на месте. Про жертвы среди СД, естественно, в то время ничего не писали – нельзя было.

«Вашу сестру, – сообщал в письме неизвестный корреспондент, – арестовали на следующее же утро после героической гибели участников Сопротивления, и дальнейшая ее судьба мне не известна. Все имущество было конфисковано датскими властями по распоряжению немецких оккупантов. Ваши племянники находились в это время в Орхусе, в гостях у бабушки, и об их судьбе мне тоже ничего не известно. Знаю только, что они живы. Простите меня за печальные новости. Не подписываюсь по причинам, которые Вы, надеюсь, понимаете».

Над этим письмом Вера плакала, хотя вообще-то плакала она теперь редко.

* * *

В 1944-м пришло время передавать власть от оккупационных властей – своим. Легко сказать – передавать. А кому? Страна расколота – нет, не в том смысле, что германская зона и зона остальных союзников: а в том, что и в зоне союзников нет ни мира, ни единства. Двадцать лет эмиграции, двадцать лет ожидания того дня, когда мы вернемся, и… О! Как сладка будет наша месть! Всем этим красным комиссарам, всем этим подлым и лживым крестьянам, льстиво кланявшимся нам и разграбившим наши усадьбы в ту секунду, когда это стало можно сделать безнаказанно… «Подлецы, якобинцы, чудовища! – цитировали более образованные. – Ну, берегитесь!»

Трудно сказать, как и когда переменилось это настроение. Считается, что первой ласточкой была статья автора «Окаянных дней», напечатанная в «Петербургских ведомостях» и мгновенно, за одно утро ставшая знаменитой. Статья называлась несколько высокопарно: «И Аз воздам?», с таким вот многозначительным вопросительным знаком в конце, эпиграфом имела парафраз из Евангелия «Кто из нас без греха, пусть первый бросит в них камень», а дальше автор рассуждал о том, что ярость, ненависть и месть, конечно, совершенно законны и понятны, более того – сладки, но вот беда: непродуктивны, да и, по справедливости, неправедны – то есть право ненавидеть, конечно, у вернувшихся есть, но не очень это праведное право.

Как ни безумна была революция во время Великой войны, писал автор, – огромное число будущих белых ратников и эмигрантов приняло ее. Новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его. А что было затем? Было величайшее в мире бесчестие и попрание всех основ человеческого существования. Злодей, осененный знаменем с издевательским призывом к свободе, братству и равенству, высоко сидел на шее русского дикаря. Весь русский мир призывал он в грязь топтать совесть, стыд, любовь, милосердие, в прах дробить скрижали Моисея и Христа, ставить памятники Иуде и Каину… И оторопь берет теперь нас всех, как задумаешься: Боже, и это вот к этому самому злодею и к этому дикарю должен я идти на поклон и служение? Это с ним я составляю один народ?

Увы, да, отвечал автор. Да и кому мстить? Полстраны – жертвы, полстраны – палачи, а значит, еще худшие жертвы – жертвы духовные, души растленные. Остальные погибли в страшной Второй войне, ведь не имели привычки красные командиры жалеть своих солдат, и по самым скромным подсчетам миллионов до двадцати солдатских жизней стоила России эта чудовищная, неправедная война… Да и вину за все случившееся, если по совести, не след возлагать на одних только большевиков: и мы были хороши. Если по совести.

Сотни тысяч из нашей среды, писал автор, восстали вполне сознательно и действенно против врага, на четверть века утвердившегося в России и притязавшего на мировое владычество, сотни тысяч