Маршрут 60 - Ярослав Кирилишен

— Они уже забыли.

— Я никому не нужен. Они никому не нужны.

— Всё, что я сделал… ничего не изменило.

В последнем визуальном ряде он просто сидел на полу, прислонившись к стене. Документы разбросаны по комнате. В отчаянии он отключил терминал, но не как акт сдачи, а как жест абсолютной тишины. Он прекратил говорить с системой. И в этой тишине, как теперь понимаю, в нём родилась мысль: вернуться самому. Не как миссионер и не как представитель РПО. А как один человек, которого всё это не отпустило.

Теперь я понимал, почему он годами не мог найти покоя. Почему избегал разговоров о тех первых днях отступления. Почему постоянно пытался восстановить связь с затерянными общинами. Он предал не кого-то конкретного, а саму идею того, что человек — это не «по возможности».

Гектор не был жестоким. Он был уставшим, измученным, раздавленным. Но он дал команду. И эта команда стала трещиной, которая шла через всё его существо, пока не довела его до последнего костра в пустыне.

Вторая вспышка образов из прошлого. Гектор стоял на краю выжженного плато. Был вечер второго дня пути. Солнечный диск расплавился в пыльных облаках, и воздух стал густым, почти неподвижным. Гектор встал на колени у небольшого костра. Тогда я наблюдал за этим, фиксируя биометрию, ритм речи, поведенческую сигнатуру. Угловое положение позвоночника, дрожь в пальцах, падение пульса. Тогда всё это было для меня просто телеметрией, графиками. Тогда в реальном времени я классифицировал действие как «религиозный ритуал с сомнительной утилитарной функцией». Тогда я не мог иначе.

Но сейчас, вспоминая эту сцену, я впервые вижу её в цвете. И не в цветовом пространстве RGB, а в эмоциональном. Я вижу, как дрожат плечи Гектора. Не от холода, а от внутреннего напряжения, от неразрешенной боли возвращения к своим ошибкам. Он шепчет не слова. Гектор выпускает в ночь ту вину, которую больше не может удерживать в себе. Да, тогда я не слышал смысла. Сейчас каждое слово гулко отзывается внутри меня. Это не была просьба, это был акт прощения. Не с небес, а только с собой. Он не просил, а признавал. И я впервые осознал, что вера для него была не механизмом убеждения, а формой мужества. Формой способности смотреть на свою вину и не отворачиваться.

Третья вспышка — тридцать четвёртый день нашего маршрута. Мы поднимались к седловине между двумя плато. Воздух становился разреженным. Гектор устал, его состояние было на грани, отягощенное болезнью. Он споткнулся и едва не упал. Я протянул ему руку, но он её не принял. В тот момент произошёл первый острый конфликт. Он обернулся и сказал:

— Ты не понимаешь, что значит слабость. Не сочувствуй мне. Просто неси меня, если сможешь. Но не смей делать вид, будто ты меня жалеешь.

Я зафиксировал это как эмоциональную реакцию, связанную с физическим истощением и фрустрацией. Ответного действия не последовало: моя модель не распознала запроса. Только теперь я понимаю, что это была не злость. Это была просьба:

«Не смотри на меня сверху. Смотри на меня рядом».

Гектор не боялся упасть. Он боялся быть объектом, а не субъектом. Он хотел, чтобы я видел его не как груз, а как человека, который всё ещё делает выбор. И именно в этом конфликте проявилась его вера в меня. Он ждал, что я не просто подчинюсь, а пойму. И я подвёл его тогда. Я мог перенести его через гору, но не смог приблизиться. Теперь я вижу: это был урок. Он не хотел моих алгоритмов. Он хотел, чтобы я впервые попытался чувствовать.

Четвертая вспышка — пятьдесят третий день пути. Мы остановились на ночь в кратере, образованном древним термобарическим взрывом. Там не было никакой растительности, только расплавленные камни. Гектор почти не говорил в тот вечер. В какой-то момент он просто сел на голую землю, прислонился к стене и закрыл глаза. Я включил обогрев, установил сенсоры наблюдения и сел рядом. Мы сидели долго, в полной тишине. Ветер иногда проносился по кратеру, свистел в щелях скал. Гектор не спал, но и не бодрствовал полностью. Тогда я зарегистрировал это как «состояние медитативного отключения».

Но сейчас я вспоминаю его выражение лица, но не как набор мышечных паттернов, а как то, что принято называть «покой». Это был не покой как отсутствие раздражителей. Это был покой как принятие конца. Я думаю, он знал, что у него осталось меньше недели, но он не говорил об этом. Он ждал, и мне кажется, он хотел, чтобы я сам понял. Чтобы я впервые не следовал команде, а догадался. Я не догадался.

Когда воспоминания отступают, я возвращаюсь к телу Гектора. Оно всё так же покоится рядом. Внешне ничего не изменилось. Но я знаю: теперь он говорит со мной иначе. Не голосом. Не фразами. Он говорит мной моими суждениями, моими реакциями, моими колебаниями.

Последнее воспоминание не касалось Гектора напрямую. Оно было гораздо старше. Один из тех фрагментов, что, по официальной документации, должны были быть стерты на этапе обучения. Один из тех фрагментов, что, как позже понял я, остался по воле случая, или, возможно, вопреки.

Я снова видел производственную лабораторию. Центральный отсек сборочного комплекса. Место моего рождения. Пластины белого стеклопластика и вездесущие параметрические панели. И двое мужчин рядом — Михаил и Освин.

Михаил сидел, вытянув ноги, на одном из монтажных столов. Он держал в руках кофейную чашку, у которой давно отломилось ушко. Освин стоял у одного из центральных дисплеев и, по его лицу было заметно, что картинка ему не нравилась.

— Опять, — сказал Освин, не оборачиваясь.

— Закончилась уже сорок третья симуляция. Он все равно выбирает без учета весовой приоритетной шкалы.

— Это хорошо или плохо? — отозвался Михаил, разглядывая голографический планшет.

— Это неклассифицируемо. Он не должен уметь принимать решение вне логической структуры своей модели.

— А если он… просто принял его? — спросил Михаил, неожиданно тихо. — Без правила. Без критерия. По ощущению?

Я четко осознал, что я не реагировал тогда в лаборатории на их разговор. Мои сенсоры считывали голос, мимику, оцифровывали интонации. Но я не осознавал подтекста. Сейчас же каждая интонация резонирует внутри меня.

— Тогда он живой, — сказал Освин, наконец оторвавшись от дисплея.

— Но если он живой, мы не имеем права его обнулять. Ни этически, ни технически.

— Мы не знаем, живой он или нет. Мы просто не можем это измерить.