Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

В своей полноте исполняется пункт первый товарищества «Огород». Вслушиваемся, как справа, с реки доносятся странно ритмичные звуки. Это квочет Паромыч, под самым обрывом, метрах всего в тридцати от стоянки. На «Злом виноградаре», возле расписанной синим спины рыбака, хорошо видна горка лоснящейся чёрной смолы. Нора! Значит, вышли на реку и, значит, Ормо вскарабкался.

Оба берега уравновешены. Здесь, на левом, высоком, все пребывают в расслабленном созерцании, в братско-сестринском диалоге. На той стороне, внизу, — пологий, затопленный, правый.

Разговоры кружатся вокруг ночных похождений Белочки. Она одна ещё не проснулась. Белочке повезло, что спальный её мешок не слетел ночью в реку. А той и горя мало. Лежит поверх спальника, беспробудно, как мёртвая, раскинув голые руки и ногу в стороны. Нежная кожа спящей, пряди волос, разметавшись по капюшону спальника, сливаются с белым известняком. Остальное сокрыто одеялом Зарубы, солдатским, синим, с тремя чёрными полосами.

Замечаю какие-то буквы, углями начертанные по известняку, вокруг спящей Белки. В головах сопящей блондинки можно разобрать отчётливое «…гоГо…».

— Это что за «гого»? — спрашиваю у Агафона. — Гоголь, что ли?..

Они с Антонеллой заботливо сопровождают меня, как будто я первый раз встал на ноги после перенесенной сложной операции. Антонелла молчит и участливо держит меня за локоть. Ласковые прикосновения смуглой ладошки так приятны, что я глупо улыбаюсь им обоим.

— Гоголь? Хм… Это точно… — вторит Агафон. — Того и гляди, промчит гордый гоголь блескучим днестровским зеркалом.

— Пишут мелом по чёрному, — говорит секретарь. — А Корогварь, с ног на голову, по кругу углём воздвиг на меловой доске для Лидии огород. Молитвой Iсусовой Белочку обвил, как себя Хома Брут — чертою от чёрта. На «Го» начинается, а если в изводе Григория Синаита, на «го» и заканчивается: «Господи, Iсусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго».

Агафон с чувством скандирует финальные слоги.

— Грешнаго — значит нагого… Ибо нечему скрыться пред очами Всевышнего… Вот и сошлось: — го и — Го…

— Абсолютный максимум равен абсолютному минимуму… — икнув, изрекает счетовод.

— Да, как у гордого Гоголя: Го-го — уравнялось, а прочее — эль с мягким знаком, — тут же откликается Агафон. — Л-эпентетикум… Короче, любовь…

Секретарь, как всегда, несёт околесицу. Агафону и горя мало. Обнимает свою Антонеллу, громогласно орёт про какой-то там Л-эпентетикум и про нагого грешнаго. При этом целуются смачно, в засос. Не стесняются, пакостники, только тому и рады.

— Уравняется?! — кричит тем временем Кузя. — Ха-ха, ещё как уравняется! Вот ведь этот золотой треугольник с неявленным основанием… Излуки реки — равнобедренные… Ведь Саня наш прав, трижды прав!..

Он тоже несёт околесицу и, рассуждая про бёдра реки, как одержимый, пялится на распластавшуюся без стыда Белку. Та выпростала вторую ногу, и теперь вся она — как неявленные части Венеры Милосской: белопенные ноги и руки, мраморная голова. Божественный торс сокрыт пледом, или же — Лувром.

Кузенко завёлся вдруг, с пол оборота, схватил из потухшего костра уголёк и давай чертить на выдубленной известковой шкуре.

— Ещё как уравняется… — приговаривает. — Нельзя хотеть невозможного… и хоти невозможного… — одно и то же. Максимум равен минимуму. Абсолют — абсолюту… Это не я сказал, а один ученик Тосканелли. Декарт рисовал свои крестики, а побеждали у него всегда нолики. И мы в школе повторяли за ним, как обезьяны. Дурьи бошки… Конечно же, в точке отсчёта ноль без палочки, если в голове у тебя пусто. А если есть хоть с гулькин нос мозгов, тогда… Единица!

Это он выдал с таким жаром, что все невольно умолкли.

— А там хоть — хоть крупинка, хоть капелька, хоть вагон и маленькая тележка, хоть миллиард морей и тысяча дырок в небе — всё одно. Какое же, к чёрту, дупель-пусто? Полнота!

— И всё одно, и всё едино… — вторил счетоводу секретарь, словно понимал, о чём речь.

— Ну да!.. Ну конечно!.. — заполошно чертя треугольники, верещал Кузя. — И такой, и такой, и такой вот… Какая разница?.. Все они в конечном итоге сольются с бесконечной прямой. В конечном итоге… Если будут литься.

— Так наливай-ка! — вскричала вдруг Белка.

Она вдруг подскочила со своего лежака, на ходу заворачиваясь в Зарубин солдатский плед. Кузя рассерженно махнул рукой в её сторону, словно досадуя, что она проснулась некстати, а потом попытался закончить мысль с прежним пафосом:

— Прав, трижды прав наш несравненный Санчо! Золочёное основание равнобедренного треугольника за холмами. Шпагат неумолимо ширится, где-то там, в бесконечности, сливаясь с прямой горизонта.

— Со шпагатами — осторожней, а то сейчас Юй нам устроит!.. — находчиво вторит Белочка и тут же прикладывается к золотистому бутылю, протянутому Кузенкой.

Он поддерживает за дно, она держит рукой за широкое горло и пьёт Иршаи жадно, как воду. Вторая рука прижимает к груди концы пледа, но полы его поневоле расходятся, открывая в разрезе налитое бедро и колено. Белая нагота полощет зрачки, словно бритва, заставляя зажмуриться.

Вара смеётся, и смех её, точно молния, вдруг ударяет в мозгу, и прошлое наше и будущее в осиянных сусально холмах шипит и скукоживается до бурливо чернеющей точки. Вара?.. Вара смеётся? Но плот на реке? Паромыч ловит на квок, охраняемый Норой, и, значит, Ормо вскарабкался.

Но Вара?.. Чёрт побери? Как же я не заметил? Вот же дурак!.. Так вот отчего они так со мной, предупредительно, как с больным или немощным!.. Сговорились, сволота!.. Все они заодно!.. Вара с ним не пошла. Пошла Тая! Значит, с ней он вскарабкался!..

Запал мой мигом истаял и, значит, сейчас будет взрыв. Ноги вдруг подкосились, и я плюхнулся на известняк, рядом с Варой и Юем, который всё не умолкал, всё ездил ей вкрадчиво по ушам.

И тут Юй вдруг вскакивает, подбегает к самому краю обрыва и с картинным жестом руки, как народный артист на авансцене, провозглашает:

— Хочу выступить с полноабзацным!..

— Юра, не надо! — призывает по имени Вара. — Дождись Ормо… Когда он придёт…

В голосе её не погасли искорки смеха, но сквозит беспокойство.

— Не надо?! — по-гамлетовски вопрошает Юй-Юра и тут же, отмахнувшись мозолистыми костяшками, многозначительно отрезает:

— А как же делай, что должно?! Вара, я должен!.. Здесь и сейчас…

— Верно!.. Делай, что должно! Здесь и сейчас!.. — возглашает, кутаясь, Белка.

Юй, реверансом откланявшись Белочке, тут же, срывающимся от волнения голосом, начинает:

— Ку-до — боевое искусство меча. Вара — сноп циновок из риса, в переводе с японского. Их плотно сворачивают и вымачивают в воде. В солёной, морской… Циновки вследствие этого обретают ту же плотность и тяжесть, что и человеческое тело.

Он умолкает и смотрит на