Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

транслирую благодарение. А губа Агафона не дура, охмурил-таки тоамноокую. Тот, словно чувствует, возникает вдруг рядом. В руках его бутыль, исполненный, но только не красным, а росистым, светлейше-соломенным.

— Ну ты, Кузя, даёшь… Нашёл, чем лечить человека… — с деликатностью миротворца лопочет он, обращаясь в сторону счетовода.

Тот лишь отмахивается. Только глазёнки видны, темнеют над бутыльком, пялятся на Антонеллу, пока счетовод допивает венозное красное. Допив, отрывается и остаётся с роскошно спадающими от носа, на манер запорожских шаровар, пурпуровыми усами.

— Варвар… — доверительно сокрушается секретарь. — В трудный утренний час, на заре, после стрессов ночных возлияний, к кишечно-желудочной флоре и фауне нужно особое отношение. Следуя гиппократову «не навреди», ступай, аки тать, прядая копытами чуйки. Как глаголил нам Ормо, уравновешивай, дабы не расплескать. Дабы не оступиться в осклизлую суводь блевотины. А что тут наипаче пользительно? Конечно же, вот оно… Лёгкое, как дыхание бунинской девушки, вызревшее на заре урожайного года, лучистое, как живописный бардак Ларионова… Лазоревое Иршаи… Будто солнечный зайчик, что сорвался с сусального купола горнего Ершалаима, но сумел приземлиться на все четыре лапки… Прохладное, в тенёчке стояло… Испей…

Он протягивает мне три литра солнечной зайчатины, держа её за уши. Беру в ладони покрытые стылой испариной стенки и тут же прикладываюсь. Желудок умащен ухой и истово жаждет. Блаженная влага кропит иссохшую духом и сном оболочку. В мгновение ока я исцеляюсь.

Теперь мне легко раствориться в лучизме, царящем над подтопленным правым берегом. Солнышко, только взойдя вдали, над селом, утирает росные слёзы, льёт огонь в зеркальную форму, закаляя рогатые дужки подковы в известковой печи.

А бегемот-то белый! Всё тот же ракушечник, как вот наш пятачок, очищенный дождевыми потоками от наростов глины, земли и кустов до самого что ни на есть исподнего — до шкуры, изначальной, породисто светлой.

Днестр лежит под ногами, как громада сиятельного циркуля, как равнобедренный треугольник, упёршийся в нас вершиной сходящихся равных сторон, а основание затерявший где-то за всхолмленным горизонтом.

Справа, с северо-запада течёт светоносное русло, подходит бурливой коричневой мутью под самый бок белого бегемота, круто разворачивается, и, снова исполнившись лучей, под таким же углом утекает на юго-запад.

Теперь окончательно очевидно, почему сельцо, прилепившееся к известковой гряде, именуется Роги. Вот же они, позолоченные, торчат из гигантского известкового черепа реликтового минотавра.

Минуя Попенки, «Наливайко» и «Злой виноградарь» шли борт в борт, и Агафон вещал, что, мол, есть легенда, что где-то здесь, то ли в глазницах Цыпова, то ли в пещерах рогской скалы, могила Орфея. По крайней мере, туристы настойчиво ищут. Неужто голова растерзанного менадами певца поднялась по течению так высоко, одолев зигзаги днестровской кардиограммы? Что ею двигало? Пение?..

Что движет нами, зависшими до поры меж двух ответвлений днестровского русла? Знающие говорят, что спуститься с вершины труднее, чем на неё вскарабкаться.

Роги ветвятся… От самого кончика Грушки шли мы сюда, в пути, как тимуровцы, помогали крестьянам, избавляя их бочки от старых дрожжей, от остатков вина урожайного прошлого года, стригли их виноград на заброшенных котах[33], на рядах и шпалерах, у вдов, ветеранов войны и труда, стариков и старух, одичавших колхозников, вместе с лозами и голопузыми внуками брошенных на хозяйстве детьми-гастарбайтерами. Так, наряду с агитацией, повторялось в Грушке, Кузьмине, Хрустовой и в Окнице, потом в Севериновке, Рашкове, в Зозулянах, Попенках, и даже в самой Цыбулёвке, где причалили лишь для того, чтоб набрать воды в крайней хате, и в итоге почистили хозяину, дряхлому деду, арку и десять соток кустового «краскэ ку умэрь».

Почистили — сказано громко. Стрижка лозы или обрезка, на мой взгляд, разницы нет, но Ормо использовал слово чистка[34], и все как один держались этого термина. Кроме Ормо, чистить у нас доверялось Паромычу, Агафону и Кузе. Как ни странно, двое последних владели этим искусством достаточно сносно. Кузя умел обрезать ещё сливы и яблони, Паромыч — вообще всё, что растёт, но он, скромняга, сдержанно признавал, что это всё так, а вот Ормо — тот да, чисто дока по чистке.

За этой четверкой только и числились в «Огороде» секаторы, вроде знаков особого посвящения. Остальным же предписывалось с раболепным тщанием ловить движения мастеров, внимать каждому чик-чик секатора в мозолистых дланях сэнсэев, при этом довольствуясь прошовкой и копкой, сапанием бурьянов в междурядье.

А цыбулёвский дед всё нам жаловался, что остался совсем без кормилицы, что корову его вчерашнего дня задрали волки. Стая напала среди бела дня. Бурёнка ревела, но пока дед поднялся с кровати, пока приплелись пожилые соседи, звери высосали из несчастной скотинки всю кровь и бросили подыхать, всего в полусотне шагов от хозяйского плетня.

Говорят, что стая пришла с Украины, от самого Дубова. Оттуда добра не жди, а только зверских напастей. Там же ведь, на заставе, душегуб застрелил пограничника. Пробирался в потёмках из Одессы в Молдову, а срочник, парнишка совсем, остановил, а тот оказался матёрый мокрушник, по ком плачет плаха и Интерпол, вот и лишил мальца жизни.

А вечером, когда мы отчалили из Цыбулёвки, и проплыли в сторону Рог пару километров, на левом берегу вдруг показалась стая. Выскочили из-за деревьев, цепочкой, один за другим, все в тёмно-серых разводах и лохмах, рыщущие, остромордые.

Поначалу подумал, собаки, а Паромыч мои мысли вслух осмеял, но не весело, а как-то тревожно-взволнованно, а потом и сказал, в том же волнении, неотрывно глядя на них: волки.

Бежали не быстро, но и не медленно, не нарушая порядка, легко перемахивая через коряги и ямы, и до меня вдруг дошло: они нас преследуют. И до прочих, наверное, дошло, потому что плоты наши оба примолкли. Так с минуту вместе и шли: звери — по кромке, плоты по реке. А потом Паромыч как свистнет. Остановились, растворились в прибрежных кустах.

Ветвятся излуки Днестра, раскидисты Роги. Правый — уже за спиной, позади, пройден. Его мы прошли, значит, он наше прошлое. Тут же и левый, стремится на юг и на запад и только ещё предстоит. Туда нам идти, до плотины и дальше, к Дороцкому, в Григориополь, с заходами в Бутор, Ташлык. Катитесь по желобу: Тея, Спея, Токмазея, Красногорка и Бычок, а там Бог весть, мимо наших прибрежных столиц — до самой Незавертайловки!

Так вот оно, прошлое наше и будущее!.. Сусальные плёсы ложатся легчайшей фольгой, золотят острия, нацеленные к горизонту. Основания сведены воедино, сюда, к известняковому темени. Бурое переплавляется с золотым. Горя в бурунах и заводях, изливается изобилие. Неужто, бурливая влага всего метрах в трёх под ногами