Леонид. Время исканий - Виктор Коллингвуд

Именно в этот момент, когда тишина и покой казались абсолютными, их разорвали громкие, разухабистые звуки, донесшиеся с соседней, более крупной и роскошной дачи, скрытой за стеной кипарисов. Сначала ударили барабаны, заголосила зурна, выводя зажигательную, дикую мелодию лезгинки. Затем, словно перебивая ее, в этот ритм грубо, но мощно вплелись хриплые, рычащие звуки американского джаза. Все это сопровождалось взрывами громкого хохота, звоном бокалов и женскими визгами.

Лида встревоженно посмотрела на меня.

— Кто это так шумит?

— Не знаю. Какие-то веселые соседи, — я постарался, чтобы голос звучал беззаботно, но внутри уже закипало раздражение. Этот разгульный шум грубо вторгался в наш мир, нарушая покой, который был так необходим беременной супруге. Музыка становилась все громче, пьяные голоса — разухабистее. И, похоже, они даже не думали останавливаться на ночь! Так, пожалуй, мы и не заснем: окна из-за жары открыты настежь, от шума не скрыться…

— Я пойду, попрошу их вести себя потише, — сказал я, поднимаясь. — Совсем распоясались.

Глава 15

Когда я, раздосадованный и злой, решительно шагнул за кипарисовую изгородь, отделявшую нашу тихую дачу от соседней, более крупной и роскошной виллы, то ожидал увидеть банальную пьяную гулянку номенклатурных деток или загулявших чиновников средней руки. Неприятные объяснения. Возможно, придется даже вспомнить свои занятия самбо. Но то, что предстало моим глазам на залитой светом веранде и в распахнутых настежь окнах, было похоже скорее на последствия веселого стихийного бедствия.

Повсюду в живописном беспорядке были разбросаны пустые бутылки из-под шампанского, музыкальные инструменты — гитары, контрабас, одинокий саксофон, блестевший в свете ламп. Вперемешку с этим валялись странные предметы: макеты каких-то парусников, соломенные шляпы, мотки веревок. Посреди веранды стояла громоздкая, незнакомая мне аппаратура — кинокамера на треноге и несколько потушенных, но еще теплых софитов. Стало ясно, что я попал не просто на пьянку, а в логово кинематографистов.

В центре этого хаоса, за столом, уставленным остатками еды, сидела шумная, веселая компания. Полный, обаятельный мужчина с подвижным, мгновенно располагающим к себе лицом, в расстегнутой на груди рубашке, что-то громко и смешно рассказывал, и все вокруг хохотали.

— Прошу прощения, — сказал я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно строже. — Нельзя ли немного потише? У меня за стенкой жена отдыхает, ей нужен покой.

Компания на мгновение смолкла. Рассказчик обернулся, и его лицо расплылось в широкой, обезоруживающей улыбке.

— Виноваты, товарищ! Увлеклись! — пророкотал он каким-то особенно обаятельным, с хрипотцой, голосом. — Празднуем! Последний съемочный день в Гагре! Картину закончили!

Он встал и шагнул мне навстречу.

— Утесов. Леонид. А вы, простите? — произнес он, явно ожидая какой-то бурной реакции. Но увы, я не был поклонником шлягера «У самовара я и моя Маша».

— Брежнев, — представился я.

А вот мое имя произвело эффект. Улыбка на лице Утесова из разухабистой перетекла в уважительную. Шумная компания за столом притихла, с любопытством разглядывая незваного гостя.

— Леонид Ильич? — переспросил он. — Наслышаны, наслышаны. По нам может так и не скажешь, но газеты читаем! Очень приятно. Григорий Васильевич, — он кивнул в сторону худощавого, интеллигентного мужчины в очках, — режиссер наш, Александров. А это… — он широким жестом обвел стол. — Наша банда. «Веселые ребята».

— Очень приятно, — повторил я, взгляд мой, скользнув по глумливым полупьяным физиономиям «бандитов», невольно остановился на одной из женщин, сидевших за столом.

Несмотря на не самый юный — пожалуй, ей было около 30 лет — возраст, она была поразительно, неправдоподобно красива, какой-то нездешней, северной, отточенной красотой. Платиновые, уложенные в холодную волну волосы, тонкие, почти аристократические черты лица, стройная, как у балерины, фигура. Но поражали даже не черты лица, а ее глаза. Огромные, серо-голубые, умные и чуть насмешливые. Смотрела она на меня без кокетства, однако — с прямым, оценивающим интересом. Я не знал, кто это, но мгновенно почувствовал в ней не просто красивую актрису, а сильную, волевую личность.

— Ну что ж вы стоите на пороге, Леонид Ильич! — снова затараторил Утесов. — Присаживайтесь! Выпейте с нами за успех советского кино!

— Благодарю, но, к сожалению, не могу, — я вежливо отказался. — Супруга ждет. Я действительно лишь хотел попросить вас быть немного потише. Она… в положении, так что — сами понимаете!

— О! — в голосе Утесова прозвучало искреннее сочувствие. — Ну это меняет дело! Конечно-конечно, дорогой товарищ! Ребята, тише! — зычно скомандовал он. — У товарища жена отдыхает!

Это не очень помогло, но общий градус веселья все же немного спал. Я кивнул и, повернувшись, пошел обратно к своей даче. Шагая по темной аллее, я размышлял об увиденном. Первоначальное раздражение сменилось иными, более сложными мыслями. Эти шумные, веселые, немного беспутные, на первый взгляд, люди… Они ведь были не просто богемой. Они были солдатами идеологического фронта. Кино, музыка, эстрада — это было такое же стратегическое оружие, как танки или самолеты, только предназначенное для завоевания не территорий, а умов и душ. Мощнейший инструмент пропаганды, способный зажечь энтузиазмом миллионы. «Софт пауэр», как говаривали в моем времени. И я вдруг с особенной ясностью понял, что с этими людьми, с их режиссерами и их ослепительными платиновыми звездами, мне еще предстоит работать. Очень плотно.

Вернувшись, я застал Лиду встревоженной.

— Ну что там, Леня? Кто так шумит?

— Киношники, — усмехнулся я. — Фильм какой-то снимали, «Веселые ребята», что ли. У них праздник, окончание съемок. Утесов там, еще какие-то актеры.

Имя Утесова, которое гремело тогда на всю страну, произвело на нее магическое действие. Тревога на ее лице сменилась живым, девичьим любопытством.

— Правда? Тот самый Утесов? «Теа-джаз»? А еще кто?

Эта тема, далекая от государственных дел, мгновенно ее оживила. Мне же стало немного неловко: ни про какой «теаджаз» я и слыхом не слыхивал. На мгновение я почувствовал себя толстым пятидесятилетним мужиком, разговаривающим с дочерью про рэперов и блогеров.

— А помнишь «Путевку в жизнь»? — защебетала она, придвигаясь ко мне ближе. — Первый звуковой, мы еще в «Художественный» на него ходили. Я, честно, весь конец проплакала. Так жалко было Мустафу… Он ведь почти исправился, а его… ножом…

Она говорила, и в ее голосе звучала неподдельная горечь, словно она вспоминала не экранного персонажа,