Прыжок "Лисицы" - Greko

и для прекращения кровной мести-канлы, а не для превращения в собственность. Мальчика заставляли поцеловать грудь взрослой женщины, вводя таким образом в род. А канла внутри рода была строжайше запрещена. Мальчика возвращали кровникам с богатыми подарками, и все сохраняли честь — и обиженные, и обидчики.

— Таков закон, — говорили они.

Я чувствовал, что мой образ Черкесии, который я себе создал, дал серьезную трещину. Я не мог принять сердцем «закон», по которому один человек мог объявить другого своей собственностью. Рабство омерзительно по своей сути. Пусть нравы здесь царили патриархальные и узники не сталкивались с особой жестокостью, но насилия было не избежать. Особенно женщинам.

Поскольку я расспрашивал про княжну-грузинку, в одном ауле ко мне подвели молодую женщину, не более двадцати лет отроду, но сильно побитую жизнью. Она была похищена еще ребенком из дворянской семьи. Заключил так, поскольку она знала несколько французских слов и помнила, что жила в каком-то большом каменном доме.

Несколько раз ее насиловали другие рабы. Выдали замуж за одного из несчастных. Потом его продали в Турцию, а ее снова выдали замуж за русского солдата, попавшего в плен. Тех, кого можно было использовать на сельхозработах, старались привязать к общине с помощью брака. И эта женщина стала таким якорем, родив новому мужу двоих детей[2].

Их могла ждать страшная участь. Имея над ними полную власть, черкесы продавали в Турцию не только девушек для гаремов, но и мальчиков для бань. А там вовсю практиковалась содомия. Хамам оглани (банный мальчик) или мальчик-теллак должен был прислуживать престарелым развратникам. Бача — мальчики восьми-шестнадцати лет исполняли эротические танцы. Когда они подрастали, превращались в «кучек» — юношей-танцоров в женских одеждах. Когда я думал о принудительной детской проституции, меня трясло от злости. Невольно напрашивалась мысль, что убыхи заслужили свою судьбу за все зло, что они совершили, полностью исчезнув как народ.

— Быть может, мне поискать ваших родственников? — спросил я без особой надежды.

— Что меня ждет в Грузии? Кому я там нужна? Я уже язык стала забывать. А родню и не помню.

Весь ужас был в том, что она окончательно смирилась со своей долей. Я задыхался при мысли, что такая судьба может ожидать мою Тамару. Торопил Керантуха, чтобы успеть за день объехать как можно больше аулов.

Пока след взять не удавалось. Здесь, в горных селениях, ничего не знали про набег в Абхазию месячной давности. Лишь какие-то невнятные слухи. По иронии судьбы я, кажется, выведал возможное место, где держали Торнау. Один убых упомянул кабардинцев, которые в прошлом году увезли русского лазутчика в ближайшие горы в Абадзехии.

Я решил сделать небольшой крюк и поискать новые доказательства. И по невероятному стечению обстоятельств смог лично убедиться в том, что мой «соратный товарищ» удерживается пленником на границе земель убыхов и абадзехов. Впрочем, почему невероятному? Везет тому, кто везет!

Мы поднялись на одну из гор, входящих в повышающийся каскад северного склона Кавказского хребта. Устроили привал. Я подошел к обрыву. Посмотрел вниз.

Вдоль стремительной горной речки бежал человек. Его преследовали трое, быстро нагоняя. Человек остановился. Сунул руку за пазуху. Его преследователи что-то бурно с ним обсудили, окружая.

Он повернулся. Я смог разглядеть его лицо. Кажется, это был Федор Федорович!

Что я мог сделать? Пока мы спустились бы с горы, пленители Торнау его бы увели. И не нам вдвоем с Бахадуром с одним револьвером и десятком железок вступать в бой с опытными бойцами. Как повел бы себя Керантух, я не брался судить. Мог бы и против нас выступить.

Он дернул меня за рукав. Показал вниз рукой.

— Кабарда! — произнес с уважением.

Все понятно: нам он не союзник.

Бахадур внимательно смотрел мне в лицо. Ждал моего решения. Я покачал головой. Миссию по спасению Тамары никто не отменял. Торнау придется подождать. По крайней мере, я теперь представлял, где его держат. Доберусь до штаба Кавказского Отдельного корпуса и выдам весь расклад. Пусть там сами решают, какими силами будут освобождать своего героического офицера.

Мы продолжили свой объезд убыхских аулов. Не везде нас встречали приветливо. Были и такие встречи на дороге, когда приходилось держать руку на револьвере. Но имя князя Берзега, которое озвучивал Керантух, охраняло нас лучше свинца и стали.

Нас останавливали и спрашивали о целях поездки. Керантух что-то сердито выговаривал на убыхском. Бахадур раззявливал рот. После такого представления желание нас задерживать сразу пропадало. Но зная о чрезвычайной агрессивности убыхов, я не исключал и выстрела в спину. Потому все время держался настороже.

Очередной аул встретил нас криками, стенаниями и женским плачем. Около большой сакли стояла женщина в длинной черной шерстяной рубахе, босая, с открытой грудью и распущенными волосами. Ее лицо и руки были исцарапаны в кровь, как и у других женщин, которые ее окружали. Увидев наш маленький отряд, все завыли пуще прежнего. Вдова — не трудно было догадаться, что мы наблюдали — упала оземь у подмостков с навесом, на которых были разложены вещи, принадлежавшие, вероятно, покойному. Ее подняли и под руки увели в дом.

Мы стояли у прохода в изгороди, не зная, что предпринять. Приличия требовали выразить свое сочувствие семье покойного. Но кто он? И как нас примут в столь неприятных обстоятельствах? Даже Керантух пребывал в затруднении. И никто не стремился нам подсказать, что от нас ждет.

Пауза затягивалась.

Приехали новые лица попрощаться с покойным — двое сурового вида воина, ведущих своих коней в поводу. Глянув на нас сердито, они прошли во двор.

Вдова повторила свой выход. Ее вывели из дома и подвели, поддерживая к подмосткам, новые плакальщицы.

Одной из них была Тамара…

[1] Разбойничья республика хакучей по неизвестной причине держалась в стороне от Кавказской войны. Лишь после ее окончания хакучи поднялись на борьбу с русскими. Отличались особой непримиримостью и неподкупностью. Более подробно об этом странном народе — в пятой книге.

[2] Считалось, что семьи рабов нельзя разлучать. Чушь! Это не выдуманная нами история. Ее рассказал Теофил Лапинский, польский авантюрист, воевавший в Черкесии на стороне горцев после Крымской войны. Его книга называется «Горцы Кавказа и их освободительная война против русских».

Глава 14

Смерть поэта

В кунацкой, вроде, не было жарко, но лицо у меня горело. Битый час я не мог сдвинуть с мертвой точки свое дело. Все трое моих собеседников-убыхов, Гетше, Эбар и Эдик-бей, принадлежали к роду Фабуа — к той его ветви, что славилась особым упрямством. О нем меня