Марс, 1939 - Василий Павлович Щепетнёв

В своей квартире, приличной даже по меркам этого района, он не чувствовал себя дома. А где чувствовал?

Привести в порядок дела, так. Семен рассеянно прошел по комнатам, пытаясь понять, есть ли у него подобные дела. Сесть и написать завещание: «Находясь в трезвом уме и здравой памяти, я, Семен Блюм…» Завещать-то особенно нечего. И некому.

Барсик неспешно соскочил с кресла, подошел и потерся о ноги. Ну, о тебе, дружок, позаботятся. Соседка, которая в его отсутствие присматривала за котом, не даст пропасть красавчику. Он открыл холодильный шкаф, поискал на полках. Пакет молока был третьедневный, но Барсик не побрезговал, начал лакать.

Еще дела?

Нехотя он сел за письменный стол. Здесь он почти не работал, никаких архивов, теорем на полях книг, рукописей.

Из нижнего ящика правой тумбы он достал пакет с письмами. Тонкая стопочка, от близких из России.

Он не стал перечитывать их: и так знал наизусть. Веселого в них было мало, хорошего еще меньше, но хуже всего – что писем в последнее время не было вообще.

Рядом стояла машинка, специально предназначенная для уничтожения документов, но единственное, что он мог сделать для тех, кто ему писал, – это порвать листы руками. Писались письма ему, и Семену не хотелось, чтобы кто-то иной интересовался ими. Хотя вряд ли найдется такой. Просто – выбросят.

Он собрал клочки в мусорную корзину, теперь это уже были не письма, почесал урчащего кота за ухом и решил, что все дела улажены. Пора ехать на пристань, где его ждет старушка «Маккаби».

25

– Сейчас полегчает. – Сестра выпустила из шприца пузырек воздуха и быстрым движением вонзила иглу под кожу.

Евтюхов поморщился. Устал он. Ему бы тишины, покоя, отлежаться. Все эти уколы – зря. Докторам почему-то кажется, что без уколов нельзя. Вовсе ему и не плохо, просто какое-то ощущение грязного в животе и у поясницы. Словно крысиное гнездо там.

– Видишь, уже лучше. Поспи. – Она прижала к месту укола мокрую ватку.

От запаха голова кружилась, казалось, он все еще едет – на паровичке, мерно убаюкиваемый пружинными растяжками, на поезде, в санитарном вагоне, другие раненые и стонали, и матерились, он среди них стал чувствовать неловкость за то, что без боли живет, потом, на вокзале, когда выносили его на носилках, кто-то в спину прокричал гада и сволочь, за то, должно быть, что первым выбрали; а когда обступили его газетчики, затрещала камера, для синемы снимали, он подрастерялся, ну как разоблачать начнут, притворой объявят, но вышло совсем напротив, его называли героем, хвалили за воинский дух и желали поскорее вернуться в строй, он, не будь дурак, только и твердил о том – в строй, в строй вернуться надо. Не убудет, а начальству приятно. И повезли его в госпиталь прежде всех, и уложили на лучшее место.

– Что больной? – Голос нового доктора усталый, тяжелый, трудно им всем.

– Уснул.

С чего это они решили, что уснул? Евтюхов хотел возразить, вдруг важно для медицины, но не смог. И глаза не открывались.

– Готовить к операции? – Медицинская сестра тоже уставшая.

– Нет. Не будем мучить. Пуля проросла, шансов нет. Лишь ускорим смерть. Он как, жалуется на боли?

– Нет.

– Из крестьян. Среди них терпеливых много. И первую помощь оказали неплохо. Даже совсем неплохо. Нужно будет похлопотать, чтобы к нам перевели.

Они начали обсуждать какие-то свои дела, и Евтюхов потерял нить разговора. Да и о чем до этого говорили, понималось смутно. Какой-то тяжелый у них больной, похоже. Не повезло бедолаге. Бывают такие: что ни делают – не везет. Ханжи достанут – так старшина накроет. В отпуск домой поедут – так жена с прибытком. Вон, в соседней роте с Сидоркиным случилось. Он контуженный, взял да забил бабу до смерти. Теперь в штрафнике воюет, вину искупает. Нет, раз уж случилось такое, ну, брось ее, слова никто не скажет, много их, баб, нынче, хватит на фронтовика. Думалось об этом отстраненно, холодно, уверенность была – с ним такого не будет. Матрена его ждет. Когда бумага пришла – убивалась. Хотела, чтобы откупился он. Можно было откупиться, волостные брали, но когда писарь цену назвал – ясно стало, не для него. За год работы едва-едва выручил он столько. Отдать – а потом Христовым именем кормиться? Это раньше подавали, говорят. В стародавние времена. Нынче с голытьбой разговор короткий – на чугунку, прокладывать пути. А оттуда в армию мигом. За что ж платить? Писарям раздолье, конечно. Лопаются с жиру. Все, кто в комиссиях по призыву, в раздолье живут. И судят их, и вешают, случается, – а новые еще отчаяннее рвут.

– Ты проследи, чтобы со склада всё добрали. Со дня на день поток пойдет.

– Наступление?

– По всему видно, да. Приказано – команду выздоравливающих оставить в помощь, остальных – в тыл.

В тыл – это куда же? Разве Кишинев – не тыл? Ефрейтор краем глаза видел город из санитарной повозки. Окна разве бумажными крестами перечеркнуты, а так – благодать. Штефан Челмар с крестом благословляет на ратный подвиг. Рисунок этот он несколько раз встречал во фронтовой листовке и потому памятник узнал сразу.

– Может быть, уже завтра мы будем заполнены так, что прошлое, майское, наступление покажется пустяком.

– Не хотелось бы.

– Еще бы. Хорошо, сегодня есть возможность держать этого раненого отдельно. Когда наркотики окажутся бессильными, боль будет нестерпимой. Подлое оружие.

Что вы знаете об оружии, подумал Евтюхов. Подлое! А штыком брюхо наискось? Или – термитная пурга? Много лучше, да?

Крысы внутри зашебуршали, но тут же притихли. Бульки боятся. Мужик один по деревням ходил, крыс изводил. Собачка у него смешная такая, чуть больше кошки, белая и голая, что чухрёнок, глазки маленькие, хвостик. Булька, порода такая, объяснял. Крысы в том году расплодились – старики вздыхали, не к добру, говорили. А год удался хлебный, цена упала, продавать сразу – убыток. Ссыпáли по амбарам, на радость серым шкуркам. Он крыс брезговал, конечно, но не боялся, четырнадцать ему было. Но в тот год остервенели они, от сытости, от чего еще, но то и дело кидались на людей, кусали, а после укуса заражение, двум мужикам в волости руку отняли доктора, иначе – смерть. Кошки крыс боялись, а которые не боялись – пропали сразу. Так булька порядок навела. В амбаре у самого зажиточного хозяина, Колычева? Да, Колычева, за ночь четыре дюжины растерзала. Народ приходил, смотрел, в затылке чесал, собачка – нарасхват была. Пока не сдохла. Не крысы, зависть сгубила, отравили ее.