Инсургент - Владимир Максимович Ераносян

Статья 117 действующего на тот момент УК СССР от 1960 года сулила проблемы еще до суда, в изоляторе. До этапа Зиновий, в случае осуждения по этому преступлению, мог бы и не дотянуть. А в зоне «опустить» смазливого юнца вызвалось бы немало охотников. Кто ради «прикола», кто для утверждения власти, а кто и вследствие латентного гомосексуализма. И таких хватало. Извращенец, облеченный властью, пусть даже криминальной, зачастую пользуется понятиями, чтобы обзавестись «женушкой».

Для Година в этом смысле вроде бы все обернулось удачно, но не совсем. Попытки сломать юношу присутствовали. Злодеи на его пути объявились, не запылились.

А тут еще прозвище «Жарко», производное от фамилии отчима. Заточенный на похабщину мозг мог превратить даже заурядную кликуху в предмет насмешек. К «погонялу» в зоне и прицепились. Чего мудрствовать лукаво. Что на поверхности – то и используют недалекие умы, которым делать особо нечего, да и не могут, а кушать хочется от пуза.

– Как тебя угораздило кликуху такую получить? Тебя чо, жарил кто? Или ты кого снасильничал? Тут голубки в клюве принесли, что ты, красавчик, девчушку прям на мосту хотел оприходовать, душил вроде? Маньячелло, что ли? – спросил кряхтящим голосом «наседка», предварительно спрыгнув с верхней нары и присев к Зиновию без разрешения.

Шнырь самого мелкого полета получил от утверждающегося в положении блатного по кличке Гоблин задание приструнить «малого» в начале ходки, чтоб прощупать при этом не его, а силу пахана.

– Колись… – мягким голосом обволакивал шнырь, ласково коснувшись волос Зини, намекая, что тот ему нравится, при этом показывая людям, что не пидорас, а проверяет на нутро молчуна-первохода.

Гоблин, имевший претензии к смотрящему барака Кузьмичу, за то, что тот не позволял издеваться над первоходами и слабаками ради удовольствия, внимательно смотрел за развитием разговора своего шныря и новичка.

«Колоться» было нечему. Но соседство Зиня посчитал обременительным. Долго не размышляя, Годин отправил шныря в нокаут. ДПНК – дежурный помощник начальника караула, прибывший на звук крика и падения, оценил происшествие как ЧП. Шныря со свернутой челюстью определили в «больничку», а нарушителя распорядка в карцер.

Гоблин получил повод для предъявы и ждал возвращения Жарика, как он его называл, с нетерпением. Тот был по всем раскладам не прав: не ответил на вопрос хоть и шнырю, но не опущенному, а вполне себе добропорядочному арестанту, отвечавшему в СИЗО за «дорогу» – тюремную почту, а теперь являющемуся его личной шестеркой.

По сути, первоход вырубил адъютанта, денщика, дворецкого Гоблина. Тот метил на место туберкулезного Кузьмича и, конечно, не мог стерпеть унижения. Удар в челюсть шнырю был пощечиной Гоблину, мало ли, может, он послал свою «торпеду» с вопросами.

Зона ждала развязки и застыла в ожидании расклада. Гоблин ходил из угла в угол, специально толкая всех, кто подворачивался. Кузьмич же только кашлял. Он лежал в своей каморке в дальней части разделенного стеной на две части барака, изображая отрешенность и безразличие.

Зиня возвращался из «шизо» с серыми стенами, покрытыми бугристой штукатуркой, размером два на три метра, истощенный, словно после лыжного марафона. Врагу не пожелаешь постоянного электрического света, да еще от неисправной, трещащей словно цикада, лампочки, справления нужды в напольный унитаз без работающего слива и пристегнутых к стене нар, которые опускались строго по распорядку и по часам. Ни выспаться, ни присесть, ни даже подумать…

«Правилку» Зине устроили со старта. Гоблин с приближенными, а к свите его прилепилась чуть ли не треть «черной масти», подошел к юному Зине и, брызжа слюной, прорычал:

– Ты, Жарик, значит, людей в хате решил за людей не считать? Жарко у нас не желает ни с кем разговаривать! Может, не умеешь? Язык не под это заточен. Только лизать может, как пудель? Ты говорить не любишь? Лизать любишь?

Коленки тряслись. Но Зиновий стоял молча и смотрел в упор. Он не знал, что делать и как отвечать.

– На, полижи мой пальчик, – совал в лицо Годину свой указательный палец Гоблин. – Полижи! Или ты пососешь его? Ладно, потом обязательно отсосешь! А пока что кольщик тебе картинку на спине набьет – бабу голую, чтоб любоваться мог тот, кто свой пальчик под хвост тебе загонит!

Люди из свиты Гоблина сбили Зиню с ног. Сзади задрали робу. Позвали кольщика с машинкой и чернилами. Руки ослабевшего двадцатилетнего парня растянули и держали, будто распиная.

Кольщик не успел завершить процесс, наколол лишь «набросок» по «эскизам» Гоблина. Художества эти мало напоминали женский силуэт… Так как появился пахан и остановил «живописца». Как-то неожиданно Кузьмич «нарисовался», возник один между стоящим на коленях первоходом и без пяти минут положенцем.

– Ты, Гоблин, смотрю, суд вершишь без совета с братвой? – подкашливая, спросил Кузьмич, достав свою расческу и пригладив жидкий чубчик.

– Так а что тут спрашивать, Кузьмич? Тут полный фарш. Справедливая предъява и заслуженное наказание. Все понятно.

– А мне вот непонятно. Может, растолкуешь?

– А что конкретно не понятно? Я обосную, – дерзил Гоблин, поглядывая на своих.

– А вот, к примеру, твой шнырь ведь без уважения с любопытством своим к первоходу зашел, на нары его без спроса прыгнул. А нары – это для мужика что? Дом его, хата. А хата – это святое. К хате как мужик должен относиться? С почтением, защищать свой дом должен! Он, чай, пока не под нарами ютится, не опущенный. Выходит, без стука в хату твоя торпеда занырнула. По своей воле или науськал кто, не ясно и разбора требует. Да еще наехал фуфел на бродягу с ложной предъявой. Все статьи у первохода козырные. Фраер, да, но не лох педальный. Мохнатый сейф не вскрывал, иначе б малява пришла. А ее не поступало. Чего ж твой шнырь, Гоблин, сам за дороги ответственный, а значит, правду знавший, на парня напраслину навел и пидаром его в его же доме оскорбил. Ответит после больнички, а если запоет на правилке, что ты надоумил, то и ты ответишь.

– Кузьмич, ты чо, из-за этого малахольного отношения со мной хочешь похерить? На ровном месте из-за ничтожного повода? За мной тоже люди стоят и с воли зону греют. Я к авторитету твоему всегда с почтением, а к слову с уважением. Он же явно чушок конченый. Палец мой облизал. И член бы отсосал, – уже не так дерзко, «давая заднюю» пока только интонацией, говорил Гоблин. Глаза его бегали, а свита исчезла вместе с кольщиком.

Зиновий все еще стоял на коленях, один, руки его были свободны. Вдруг он взял в