журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №1 1995 г. - Владислав Крапивин

— Веревку! — решительно кивнул старший пожарник, сразу покорив толпу.

Веревка, шурша, полетела в шурф.

Старший пожарник сразу стал похож на рыболова. Сбив каску на ухо, он уперся ладонями в колени и наклонился над черным провалом.

— Клюет, — озадаченно хмыкнул он.

И крикнул:

— Вцепился!

— Кто? Кто вцепился? — ахнула толпа.

— А я знаю? Тяни!

На утоптанную траву, загаженную окурками, тараща огромные испуганные глаза, вылетел после мощного рывка пожарных тощий, как палка, таджик. Пестрый халат на нем был густо перепачкан, тюбетейка, шитая неярким серебром, сползла на лоб. Глаза таджика пылали как угли, полуприкрытые сизым пеплом.

— Максимка! — разочарованно взвыл парагваец. — Бросай обратно!

Смуглое лицо максимки исказилось. Он понимал русскую речь. Он не хотел обратно, он вцепился в траву обеими руками:

— Не надо бросай! Не надо обратно!

И пополз, пополз в толпу, боком, как краб, подальше от парагвайца. Какая-то сердобольная баба не выдержала, накинула на него платок:

— Шо, змэрз, Маугли?

Максимка кивал, кивал быстро.

— Еще бросай! — крикнул кто-то. — Если на голую веревку идут, много наловим!..

Куплю все!

Ухнули, ахнули на пустыре голоса.

Шурик не обернулся.

Интересно, захаживает Лигуша в кишлак, выросший на руинах недостроенной гостиницы, как вообще он относится к беженцам?..

Шурик, наконец, добрался до цели.

Ладный бревенчатый домик Лигуши, срубленный еще до войны, почерневший от времени, запирал конец улицы, превращая ее в тупик. Глухой высокий забор был недавно подправлен, на свежих тесинах красовались самодеятельные надписи и рисунки. Все они носили отталкивающий характер и касались особых примет Лигуши.

В глубоком вырезе калитки что-то чернело, может, кнопка электрического звонка. Шурик ткнул пальцем в вырез и получил ошеломляющий удар током.

—- Черт!

На голос Шурика выглянул из-за штахетника соседнего дома ветхий старикашка в заношенной телогрейке и в зимней ватной шапке на голове.

Старикашке хотелось поговорить.

— К Ваньке? — спросил он, прищурившись. — Плох стал Ванька. Раньше все слышал. Закричит человек у калитки, выходит встречать. А сейчас, хоть убей тебя, ничего не слышит. А может, не помнит, зачем кричат. Раньше здесь Бондарь жил. Мамаша ванькина, значит, дом у него купила. Не слышать стал Ванька. Ты ведь к нему? Так живет, вишь, какая над ним береза? Срубить надо. Сырость от дерева, крыша гниет. Видишь, мхи по краю? Какой дом без крыши?

И неожиданно выпалил:

— Зачем к Ваньке?

— По делу.

— Ну да, — прищурился старикашка. — Чего ж без дела? Аль потерял чего? Крикни погромче!

— Куда уж громче? — раздраженно пробурчал Шурик, потирая обожженный палец.

— А крикни, — убеждал старикашка. — Оно ведь как? Один крикнет, другой смолчит, вот и гармония.

В этот момент над подправленными тесинами забора выросли голова и рыхлые плечи Ивана Лигуши.

Наверное, по ту сторону забора стояла скамеечка. Встав на нее, Лигуша сразу возвысился и над Шуриком и над улицей. В темных, бобриком, волосах звездочками посверкивали чешуйки русской рыбы, в глазах застыло равнодушие:

— Чего?

— Бумажник вот потерял...

Лигуша помялся. Скучно почесал затылок: Подумал о чем-то, молча пошевелив толстыми губами. Решка выпадет — к драке, вспомнил Шурик. Орел — сам Бог судил...

Но калитка скрипнула и открылась.

Вблизи Лигуша показался Шурику необъятным.

Не то, чтобы Лигуша был толст. Он был рыхл, он был объемен в рыхлых плечах, странно приземист, как мамонт из детской книжки. И голова у него тоже была как у мамонта — огромная, шишковатая, впрочем, без бивней. Последнее было бы слишком, даже для бывшего бульдозериста.

И скучен был Лигуша, безмерно скучен, самодовольно скучен. Ни наступающие дневные заботы, ни грядущее вечернее пиво никак его пока не трогали.

Тяжело ступая босыми ногами по дорожке, вытоптанной в лебеде, густо забившей двор, Лигуша, сопя, провел Шурика на высокое деревянное крыльцо, оттуда в сени, из сеней в кухню.

Просторная, неожиданно опрятная кухня.

Русская печь, ситцевая занавесочка над сушилкой. Занавесочка давно выцвела, почти потеряла цвет, но все равно оставалась опрятной. Солнечный свет падал в распахнутое настежь окно, рассеивался, ложился на стены, на потолок. Клеенку, покрывающую деревянный стол, испещряли пятна, но и они были замыты, по-своему опрятны, не вызывали раздражения или брезгливости. Правда, сковорода, покрытая металлической крышкой, стояла не на подставке, а на толстом зеленом томе. Шурик даже имя автора рассмотрел: Лукреций Кар... А, может, Карр... Последние буквы стерлись... И на всем, несмотря на опрятность, лежал странный налет высохшей рыбьей чешуи. Похоже, рыбу Лигуша жарил каждый день.

И была прикрытая дверь, в комнату.

— Плечо ноет? — недоброжелательно просипел Лигуша.

Шурик кивнул. Вопрос его не удивил. У людей постоянно что-нибудь ноет.

И все же повисла в кухне настороженная тишина, которую Лигуша как бы еще и подчеркнул, демонстративно занявшись сковородой. Отвернувшись от Шурика, поставил ее в печь, выхлопал испачканную сажей книгу о колено, бросил обратно на стол. При этом рожа у Лигуши была мерзкая. Дескать, знаем, зачем мы тут! Чувствовал что-то в Шурике.

— Читаем? —неопределенно протянул Шурик.

Он был уверен, Лигуша ухмыльнется хмуро, недоброжелательно, а то вообще промолчит, но бывший бульдозерист чванливо просипел:

— Эт вот? Воронье чтиво?

До Шурика не сразу дошло, что Лигуша говорит о книге Кара. Потом дошло, и он решил поставить бывшего бульдозериста на место:

— Для своего времени эта книга была, наверное, достаточно правдива.

Лигуша изумленно обернулся.

Туман равнодушия в его глазах растаял, они стали желтыми, как у волка. Они стали совсем как две переспелые крыжовины.

— Для своего времени? просипел он.

— А почему нет? — начал обретать Шурик потерянную уверенность.

— Если Мендель пишет, — чванливо просипел Лигуша, что-то шумно жуя, — что при одновременном перенесении на рыльце цветка пыльцы двух различных видов только один вид производит оплодотворение, это что, тоже верно только для своего времени?

Шурик обалдел.

Он не знал, кто такой Мендель, но слышал выражение — менделист. Вроде как отступник в науке. Опять же, в свое время. То, что Лигуша мог сослаться на какого-то Менделя или вообще на что-то, лежащее вне определенного круга познаний, почему-то болезненно ошеломило Шурика. Смирись, сказал он себе. Ты работаешь на этого человека. Кем бы он ни был, ты на него работаешь.

И поднял глаза на Лигушу.

Бывший бульдозерист, закончив жевать, сипло спросил:

— Ну?

Шурик пожал плечами:

— Бумажник я потерял...

Он был уверен, Лигуша спросит: