Опасные видения - Коллектив авторов

с заспиртованным эмбрионом внутри саквояжа, он задержался, чтобы вдохнуть густой туман и затем вернуться кружным путем обратно в Тойнби-Холл. Всего несколько минут назад. Потом он уже вдруг был в другом месте, уже не в 6:15 зябким ноябрьским утром 1888 года.

Он поднял взгляд на свет, заливающий его здесь, в этом незнакомом месте. В Спиталфилдсе стояла прокопченная тишина, но вдруг, безо всякого ощущения того, что он двигался или его двигали, его залило светом. И когда он поднял взгляд, уже был здесь. Помедлив теперь, всего через несколько минут после переноса, он прислонился к яркой стене города и вспомнил свет. Свет от тысяч зеркал. На стенах, на потолке. Спальня с девушкой. Красивой девушкой. Не то что Черная Мэри Келли, или Темная Энни Чепмен, или Кейт Эддоус, или любые другие ничтожные отбросы, кого ему приходилось навещать…

Прелестная девушка. Блондинка, такая чистая, пока не распахнула халат и не превратилась в ту же шлюху, с кем ему пришлось работать в Уайтчепеле…

Сибаритка, любительница удовольствий, Джульетта – так она назвалась перед тем, как он взялся за нее с большим ножом. Тот нож он нашел под подушкой, в постели, куда она его привела, – позор, каким безропотным он был, каким растерявшимся, вцепившимся в свою черную сумку с детским трепетом, – он, тот, кто скользил по Лондону жидкой тенью, ходил, куда хотел, без помех достиг своей цели восемь раз, теперь был доведен до греха очередной шлюхой, что воспользовалась им, пока он пытался понять, что с ним приключилось и где он оказался, какой же позор, – и тем ножом он и воспользовался.

Всего несколько минут назад, хотя работал он с ней очень эффективно.

Нож оказался необычным. Клинок словно был двумя тончайшими металлическими лезвиями с чем-то пульсирующим и светящимся между ними. Некой искрой, как от генератора Ван де Граафа. Но это же попросту смехотворно. Никаких проводов, никаких проводящих шин – ничего даже для самого грубого электрического разряда. Он отправил тот нож к себе в саквояж, где тот теперь и соседствовал со скальпелями, катушкой кетгута, флакончиками в кожаных футлярах – и эмбрионом в склянке. Эмбрионом Мэри Джейн Келли.

Он работал эффективно, но быстро, выложил ее почти так же, как Кейт Эддоус: горло перерезано от уха до уха, грудь вскрыта от горла до вагины, кишки вытащены и накинуты на правое плечо, часть их отделена и помещена между левой рукой и телом. Печень проколота кончиком ножа, с вертикальным надрезом в левой доле. (Он с удивлением обнаружил, что в печени нет ни следа цирроза, повсеместного у проституток из Спиталфилдса, которые беспробудно пили, облегчая бремя своей жуткой жизни. Вообще-то эта девушка не была похожа на них ни в чем, хоть и куда смелее в своих сексуальных эскападах. А уж нож под ее подушкой…) Он перерезал полую вену, ведущую к сердцу. А потом перешел к ее лицу.

Он подумывал извлечь и левую почку, как сделал с Кейт Эддоус. Улыбнулся про себя, представляя выражение лица мистера Джорджа Ласка, председателя Уайтчепелского комитета бдительности, когда тому пришла по почте картонная коробка. Коробка с почкой мисс Эддоус и письмо с насмешливыми ошибками:

Из ада, мистер Ласк, сэр, шлю вам паловину почки, что я вырезал у одной женщины, сахранил для вас, а вторую палавину я зажарил и съел; было очень вкусно. Можит, пришлю еще и окрававленный нож, которым резал, дайте срок. Поймайте, если сможете, мистер Ласк.

То письмо он хотел подписать «Истинно ваш, Джек Потрошитель», либо Джек-попрыгун, а то и Кожаный фартук – что в голову взбредет, – но его все-таки остановило чувство вкуса. Зайти слишком далеко значило повредить своей цели. Пожалуй, чересчур уже было писать, будто он съел почку. Экая гадость. Хотя да, принюхаться к ней он принюхался…

Эта блондинка, эта Джульетта с ножом под подушкой. Она стала девятой. Он прислонился к гладкой стали города – ни шва, ни промежутка – и потер глаза. Когда ему можно будет прекратить? Когда они поймут, когда до них дойдет его послание – послание такое очевидное, написанное кровью, что лишь слепота их собственной корысти не дает им увидеть! Неужели ему придется вырезать бесконечные полки спиталфилдских шлюх, чтобы достучаться до людей? Неужели придется бежать по брусчатке по колено в черной крови, когда они наконец уловят, что он хочет сказать, и проведут реформы?

Но, оторвав окровавленные руки от глаз, он признал то, что чувствовал с самого начала: он уже не в Уайтчепеле. Это не Миллерс-корт, вовсе не Спиталфилдс. Может, даже не Лондон. Но где же он тогда?

Его забрал Бог?

Он умер? Умер в то бессмысленное мгновение между уроком анатомии на Мэри Джейн Келли (та мерзость даже осмелилась поцеловать его!) и спальным препарированием Джульетты? Неужели небеса наконец призвали его, дабы вознаградить за все труды?

Преподобный Барнетт был бы рад об этом услышать. Впрочем, он был бы рад услышать обо всем. Но Кожаный Фартук не торопился рассказать. Пусть наступят реформы, как о том мечтали преподобный с его супругой, и пусть они думают, что к этому привели их брошюры, а не скальпели Джека.

Если он мертв, окончен ли его труд? Он улыбнулся про себя. Раз его забрали Небеса, значит, труд и впрямь окончен. И успешно. Но коль так, что за Джульетта сейчас раскинулась влажной и коченеющей в спальне о тысяче зеркал? И тогда его охватил страх.

А вдруг Бог неверно истолковал, что он делал?

Как неверно истолковал и добрый народ Лондона времен королевы Виктории. Как неверно истолковал и сэр Чарльз Уоррен. А вдруг Бог почему-то увидел только поверхностное и упустил истинную причину? Но нет! Вздор. Если бы кто-то и понял, то только добрый Господь Бог, который и явил ему послание привести мир в порядок.

Господь любит его, а он любит Господа, и Господь это знает.

Но в то мгновение он все же чувствовал страх.

Из-за девицы, которую только что зарезал?

– Это была моя внучка, Джульетта, – произнес голос над ухом.

Голова отказывалась двигаться, повернуться всего на пару дюймов, чтобы увидеть говорившего. Саквояж стоял рядом, на гладкой и отражающей поверхности улицы. Ему не успеть выхватить нож раньше, чем схватят его. Они все-таки настигли Джека. Его вдруг пробила дрожь.

– Не надо бояться, – произнес голос. Голос теплый и успокаивающий. Пожилой человек. Его трясло от озноба. Но он повернулся. Перед ним стоял добрый старик с мягкой улыбкой. Который заговорил вновь, не шевеля губами: – Никто не сможет