Опасные видения - Коллектив авторов

пришел в себя с полной эйдетической памятью обо всем, что только что пережил. Это было не видение, не сон, не бред, не детище его фантазии. Это случилось на самом деле. Его отправили назад, удалили из его разума перенос в будущее, Джульетту, абсолютно всё после мгновения перед домом 13 на Миллерс-корт. И заставили выступать им на потеху, пока сами упивались его чувствами, его ощущениями, его подсознательными мыслями; пока сами тучнели и отъедались на всем его самом сокровенном. На всем том, о чем он по большей части до этого мгновения – из-за странной обратной связи – узнал впервые. Пока его разум кувыркался вниз, с одного откровения к следующему, его мутило все больше. Разум попытался отстраниться от очередного осознания и нырнуть во тьму вместо того, чтобы осмыслять. Но все барьеры уже рухнули, в мозгу открылись новые паттерны – и он мог прочитать все, вспомнить все. Вонючая щелка для секса, шлюхи, все они должны сдохнуть. Нет, не так он думал о женщинах, о каких угодно, даже самых низких или опустившихся. Он джентльмен, а джентльмены уважают женщин. Подцепил от нее триппер. Он помнил. Тот стыд и бесконечный страх, пока он не сознался отцу-врачу. Выражение на отцовском лице. Он помнил все. Как отец его лечил – так же, как лечил бы чумного. После этого их отношения уже не были прежними. Он решил податься в священники. Общественные реформы ха-ха-ха-ха. Всё – бред. Он был паяцем, шутом… и много хуже. Он убивал ради того, во что не верил и сам. Его разум оставили нараспашку, его мысли валились кувырком… неслись все дальше и дальше до самой мысли про

ВЗРЫВ!В!ЕГО!РАЗУМЕ!

Он рухнул ничком на гладкий и полированный металл дороги – но так его и не коснулся. Что-то прервало его падение – и он завис, согнувшись в талии, будто нелепый Панч, которому вдруг обрезали управляющие нитки. Дуновение чего-то невидимого – и он целиком овладел всеми своими чувствами перед тем, как они его покинули. И его разуму пришлось увидеть:

Он хочет трахнуть жену преподобного Барнетта.

Генриетту – с ее набожным прошением королеве Виктории («Мадам, мы, женщины Восточного Лондона, в ужасе из-за страшных грехов, что творятся среди нас…»), просьбой о поимке его, Джека, о котором она никогда, никогда не должна заподозрить, что он проживает прямо у нее и ее мужа-преподобного под носом, в Тойнби-Холле. Мысль лежала обнаженной, как тело самой Генриетты в тайных снах, что он сам никогда не помнил по пробуждении. Это и все прочее – его оставили с распахнутыми дверями, с безграничными горизонтами, и он увидел сам, что он есть такое.

Психопат, мясник, развратник, лицемер, шут.

– Это сделали со мной вы! Зачем?

Его слова были пропитаны исступлением. Лица-цветы превратились в людей, гедонистов, что забрали его в 1888-й на тот бессмысленный вояж насилия.

Ван Клиф, женщина-гардения, злобно ухмыльнулась:

– А ты как думаешь, голова садовая? (Голова садовая – это же верный просторечный оборот, Эрнон? Я плаваю в среднеанглийских диалектах.) Когда ты прикончил Джульетту, Эрнон уже хотел отправить тебя назад. Но с чего вдруг? Он задолжал нам как минимум три формза – и за один прекрасно сошел ты.

Джек орал на них, пока связки на горле не встали дыбом:

– Ведь это было обязательно, да, моя последняя? Это было важно, ради моих реформ… правда?

Эрнон расхохотался:

– Конечно нет.

Джек упал на колени. Город не помешал.

– О боже, о боже всемогущий, я сделал то, что сделал… мои руки в крови… и все впустую, впустую…

Касбио, один из флоксов, удивлялся:

– Почему его так волнует эта, если не волновали другие?

Ноуси Верлаг, чистоцвет, резко ответила:

– Да волнуют они его, все его волнуют. Ты загляни в него, сам увидишь.

На миг глаза Касбио закатились, потом вернулись и снова сфокусировались – а в разуме Джека промелькнула ртутная судорога и тут же пропала, – после чего он лишь вяло произнес:

– М-хм.

Джек возился с застежкой саквояжа. Открыл сумку и достал эмбрион в склянке. Нерожденный ребенок Мэри Джейн Келли, из 9 ноября 1888 года. На миг он поднял банку перед лицом, потом швырнул о металлическую улицу. Она так и не разбилась. Пропала за долю дюйма до чистой, стерильной поверхности улицы Города.

– Что за чудесная ненависть! – восторгалась Роза, которая была розой.

– Эрнон, – сказала Ван Клиф, – теперь он центрируется на тебе. Винит во всем тебя.

Эрнон еще смеялся (не двигая губами), когда Джек выхватил из саквояжа электрический скальпель Джульетты и набросился на него. Его слова было не разобрать, но вот что он говорил во время удара:

– Я вам покажу, какая вы грязь! Я вам покажу, что так делать нельзя! Я вас проучу! Вы сдохнете, все вы!

Вот что он говорил, но слышали они только протяжный сплошной вой возмездия, бессилия, ненависти и направленного безумия.

Эрнон еще смеялся, когда Джек вогнал тонкое, как шепот, лезвие с дрожащим электрическим током внутри, ему в грудь. Почти без участия Джека лезвие описало идеальный круг, плоть обуглилась и съежилась, обнажая пульсирующее сердце и влажные органы. Эрнон успел растерянно взвизгнуть и тут получил второй удар – прямой выпад, отделивший сердце от его окружения. Vena cava superior. Aorta. Arteria pulmonalis. Bronchus principalis[85].

Сердце вывалилось, вырвался под чудовищным давлением расширяющийся фонтан крови – с такой силой, что сбил с Джека шляпу, ослепил его. Теперь его лицо стало обтекающим красно-черным коллажем из его черт и крови.

Эрнон последовал за сердцем и повалился ничком в руки Джека. И тогда люди-цветы хором закричали, пропали, а тело Эрнона выскользнуло из рук Джека и испарилось за миг до того, как упало у его ног. Стены вокруг оставались чистыми, незамаранными, стерильными, металлическими, равнодушными.

А он стоял на улице с окровавленным ножом.

– Сейчас! – закричал он, воздевая нож. – Это начинается сейчас!

Если Город и услышал, то не подал виду, разве что

[В темпоральных сцепках усилилось давление.]

[Часть сияющей стены на здании в восьмидесяти милях от Джека сменила цвет с серебряной на ржавую.]

[В холодильных камерах в ожидающий желоб отправились двести желатиновых капсул.]

[Тихо заговорил сам с собой компьютер-синоптик, принимая данные и мгновенно конструируя неосязаемую мнемоническую цепь.]

И в вечном сияющем Городе, где ночь наступала, только когда так хотели и просили жители…

Пала ночь. Без спасительного предупреждения: «Сейчас!»

В Городе стерильной красоты охотилось создание из грязи и тлеющей плоти. В последнем Городе мира, в Городе на краю мира, где проживали