Опасные видения - Коллектив авторов

раскрыл ему глаза на трущобные ужасы Спиталфилдса, он поклялся помочь, чем сможет. После нескольких месяцев среди выгребных ям Уайтчепела ответ, что делать, казался простым, как вера в Господа. Шлюхи – зачем они? От них толку не больше, чем от микробов, заражавших тех же самых проституток. И тогда он стал Джеком, чтобы нести волю Божью, чтобы спасать несчастные отбросы, населявшие лондонский Ист-Энд. А то, что комиссар столичной полиции лорд Уоррен, королева и все остальные считали его безумным доктором, или бешеным мясником, или зверем в человеческом обличье, его ничуть не беспокоило. Он знал, что сам навечно остается анонимом, но доброе дело, что он начал, обязательно придет к своему чудесному завершению.

Его делом было уничтожить самые отвратительные трущобы, что знала страна, и раскрыть глаза викторианцам. Но вот прошла вечность, и теперь он здесь – в мире, где трущоб каким-то чудом не существует; в стерильной Утопии, в воплощении мечты преподобного Барнетта; вот только казалось это… неправильным.

И этот старик с молодой головой.

И тишина на безлюдных улицах.

И девушка Джульетта с ее странным хобби.

И полное равнодушие к ее гибели.

И расчет старика, что он, Джек, убьет ее. А теперь и его дружелюбие.

И куда они идут?

[Вокруг – Город. Дед не обращал ни малейшего внимания, а Джек смотрел, но не понимал. Но вот что он видел в пути:

[Из почти невидимых щелей в металлических улицах вырвалась тысяча триста лучей света, один фут шириной и семь молекул толщиной, рассеялись и омывали грани зданий; преломились и охватили все доступные поверхности, преломлялись под прямыми углами, еще, еще и еще, будто фигурки оригами; затем сменили оттенок на мягко-золотой, проникли в фасады зданий, расширяясь и сужаясь твердыми волнами, омывая внутренние поверхности; затем быстро втянулись в тротуары; весь этот процесс занял двенадцать секунд.

[Ночь пала на шестнадцатый квартал Города. Опустилась непроглядным столбом с острыми ребрами, кончаясь точно на перекрестках. Из области тьмы отчетливо донеслись стрекот сверчков, кваканье болотных лягушек, пение ночных птиц, шелест ветерка в деревьях и тихая музыка на неузнаваемых инструментах.

[В воздухе над головой повисли плоскости застывшего света. Верхние этажи огромного здания прямо перед ними словно стали нематериальными, заколебались. По мере медленного движения панелей вниз здание размывалось, превращалось в парящие точки света. Когда панели наконец коснулись улицы, здание уже дематериализовалось полностью. Тогда панели сменили цвет на темно-рыжий и снова стали подниматься. А на месте прежнего здания образовывалась новая постройка, словно вбирая точки света из воздуха и составляя из них прочное целое, так что, когда панели поднялись до конца, на этом месте уже стояло новое здание. Тогда световые панели мигнули и пропали.

[Несколько секунд слышалось жужжание шмеля. Потом оборвалось.

[Из серого пульсирующего отверстия в воздухе высыпали люди в резиновых костюмах, потрогали улицу у своих ног, потом бросились за угол, откуда послышался долгий кашель. Потом вернулась тишина.

[На улицу упала капля воды, густая, как ртуть, ударила, отскочила на несколько дюймов и испарилась в алое пятно в форме китового зуба, которое опустилось на дорогу и замерло.

[Два квартала ушли в землю, и металл на их месте остался гладким и непрерывным, не считая металлического дерева: его серебристый и стройный ствол кончался шаром-кроной из золотых волокон, ярко расходившихся в виде идеального круга. И все это бесшумно.

[Дед покойной Джульетты и человек из 1888 года все шли.]

– Куда мы идем?

– К Ван Клиф. Обычно мы не ходим пешком; ну, разве что иногда; но удовольствие от этого уже не то, что прежде. Это я скорее ради тебя. Нравится?

– Все это… необычно.

– Совсем не похоже на Спиталфилдс, да? Но на самом деле мне там нравилось, в те времена. Единственный Путник – у меня, ты знал? Единственный существующий. Его сконструировал отец Джульетты, мой сын. Пришлось его убить ради этой штуки. Он, если честно, ужасно глупо к ней относился. Для него это была безделица. Он был последним из мастеров, мог бы и просто так отдать. Но с возрастом у него, видимо, испортился характер. Вот почему я вызвал тебя зарезать мою внучку. Она бы мне отомстила в любой момент. От скуки, просто от дурацкой скуки…

В воздухе перед ним материализовалась гардения, превратилась в лицо женщины с длинными белыми волосами.

– Эрнон, сколько можно ждать! – Она явно сердилась.

Дед Джульетты пришел в ярость:

– Ах ты грязная сука! Я же тебе сказал – планомерно. Но куда там, ты же так просто не можешь, да? Только скачешь-скачешь-скачешь. Ну, и все, чего ты добилась, – мы потеряли кучу федделов. Целых федделов! Я продумал планомерность, я работал планомерно, а ты!..

Он вскинул руку, и в сторону лица тут же начал расти мох. Лицо пропало, но мгновение спустя гардения снова появилась, уже в нескольких футах от них. Мох зачах, и Эрнон, дед Джульетты, уронил руку, словно его уже утомила глупость этой женщины. Тут рядом с гарденией возникли роза, кувшинка, гиацинт, парочка флоксов, дикий чистотел и бодяк. Когда каждый цветок стал человеческим лицом, Джек испуганно отступил на шаг.

Все лица обернулись к бодяку.

– Жулик! Сволочь поганая! – заорали они на тощее белое лицо бодяка. Глаза женщины-гардении так и пучились; из-за темно-лиловых теней, полностью их окружавших, она напоминала бешеного зверя, который выглядывает из пещеры.

– Ах ты говнюк! – вопила она на бодяк. – Мы же все договорились, мы все объяснили и договорились, а тебе обязательно надо было формзануть бодяк, ты, скат! Ну теперь ты получишь…

Она тут же обратилась к остальным:

– Формзуем сейчас! К черту ожидание, на хрен твою планомерность! Сейчас!

– Нет, вашу мать! – крикнул Эрнон. – Мы договорились планомерно-о-о!

Но было поздно. Вокруг бодяка воздух вдруг густо взбаламутился, как ил на речном дне, и почернел, устрашенное лицо мужчины-бодяка расплылось в виде спирали, и эта вырвалась вовне, охватив Джека, Эрнона, всех цветочных людей и Город, и вдруг вокруг уже ночь в Спиталфилдсе и человек из 1888-го оказался в 1888-м, со своим саквояжем в руке, и по улице к нему шла женщина, объятая лондонским туманом.

(А в мозгу Джека было восемь новых опухолей.)

Женщине было около сорока, вид ее – усталый и не самый опрятный. Темное платье из грубой ткани, до башмаков. Поверх юбки повязан белый фартук, заляпанный и мятый. Широкие рукава кончались на запястьях, платье застегнуто до самого горла. На шее – платок, женская шляпка широкополая и с высокой тульей. За ленточку заткнут чахлый цветок неопознаваемого вида. На запястье висела объемная сумочка, расшитая