Время - словно капля янтаря - Игорь Вереснев

Я и не заметил, когда стемнело. На площади перед клубом горели фонари, а над нашими головами — яркие деревенские звезды. И было так хорошо! Отличные ребята, даже Фитиль, хоть он и злой.

— Гена, отдай бутылку! Ты что, всё сам выпил? — Чебурашка пыталась отобрать у меня ситро. А я не отдавал, потому что Пашка снова показывал мне палец, и я хохотал.

— Да пусть пьёт, тебе что, жалко? У нас тут осталось, бери, если хочешь. — Грин тыкал ей свою бутылку.

— Перестань! — возмущалась Лена и отталкивала в сторону его руку. — Вы что, споить его хотите?

Всё происходящее было смешно и здорово. А Чебурашка — красивая. Лена тоже красивая, но она девочка Грина, а Чебурашка ничья, и сегодня я сижу рядом с ней, и она касается грудью моей руки, значит — она моя, значит, я взрослый, у нас в классе ещё не один мальчишка не гуляет с девочкой, тем более, со старшей, у которой грудь, а Лена и Грин уже, кажется, обнимаются, и может, поцелуются, при всех?! А я хочу, чтобы они поцеловались, потому что никогда не видел, как целуются — вот так, близко, что дотронуться можно, а не в телевизоре и не на картинке, я бы тоже поцеловал Чебурашку, но конечно, боюсь даже подумать о таком, мне вполне достаточно касаться её и смотреть, как рядом целуются другие…

Потом мне стало плохо. Это накатило медленно, но неотвратимо, как поезд, уже разогнавшийся и не способный мгновенно затормозить. Я понял, что не могу больше сидеть на лавке, что сейчас упаду. И хорошо, если вниз на асфальт. Но скорее всего, упаду вверх, и улечу, и потеряюсь там, в темноте. Поэтому нужно встать, немедленно встать, уцепиться ногами за землю. Но встать я тоже не мог…

— Что, напоили малого, довольны? — Оказывается, на лавке сижу я один, а Лена — на корточках, передо мной. Трясёт за руки. — Эй! Эй! Очнись! Тебе плохо?

За Леной — Грин и Чебурашка. Грин виновато отводит взгляд, а Чебурашка таращится испуганно, прижимает кулачки к губам.

— Встать можешь? Иди в кусты. Тебе вырыгать надо всё, что выпил, понял?

А это запросто! Стоило Лене сказать, как желудок послушно вывернулся. Упал — вверх. Повезло, что желудок, а не я весь!

Добежать до кустов я не успел, первую порцию выплеснул на асфальт. Хорошо, что не на Лену! А уж остальное — в кусты. Вышло из меня не только выпитое на лавочке, но и бабушкин борщ, котлета с картошкой — всё, съеденное за обедом. В желудке давно опустело, а я так и стоял, раскорячившись, оглашал сквер трубным рёвом. И мне казалось, что внутренности оторвутся, и я умру. Кто-то держал меня за плечи, и правильно, что держал, а то я бы свалился в собственную блевотину. А Лена командовала — получается, она была главная в этой компании? Или самая трезвая? — «Пашка… а, ты тоже готовый. Турок, сбегай за водой. Да беги, а не вразвалочку иди!»

Потом мне лили воду на голову, и давали полоскать рот и горло. И чтобы выпил. И я пил, и меня опять рвало. Но уже легче, водой.

Потом Грин и Лена отводили меня домой. Пашка тоже был пьяный, и его отводил Турок. И Чебурашка была пьяная, но не так сильно и жила она рядом с клубом, её отпустили саму. И Жир ушёл домой — испугался, первак ведь его был. А куда Фитиль делся, никто не видел.

Меня довели до калитки. Дальше я уже сам мог, осторожно, по стеночке. Больше всего хотелось, чтобы бабушка спала. Пробрался бы тихонько к себе, лёг…

Бабушка не спала, ждала меня. И сразу всё поняла — по лицу моему белому, по походке. По пятнам непереваренного борща, засыхающим на недавно ещё новой рубахе. Ничего спрашивать не стала, помогла раздеться, умыться и молча ушла.

Проснулся я больным. И голова, и желудок чувствовали себя отвратительно. Но хуже всего чувствовала себя моя совесть. Что сказать бабушке, я не знал. Лежал, пока она сама не заглянула в комнату.

— Геня, как самочувствие?

— Ничего.

— Я тебе чайку крепкого заварила, попей с сухариками. Крепкий чаек сейчас самое полезное, желудок сразу на место станет.

— Ба, не надо, я встаю уже. Малину рвать нужно…

— Успеешь с малиной. Отдыхай.

Бабушка принесла чашку горячего, дымящегося чая, тарелку с сухариками, поставила на тумбочку у изголовья кровати. Сама села на стул.

— Курил, наверно, вчера?

— Курил, — вздохнул я, вылезая из-под одеяла.

— И самогонку пил, — утвердительно добавила бабушка.

— Я чуть-чуть, с ситром.

— Ещё и с ситром! Кто же это придумал, мешать?

Я сидел и смотрел на свои голые коленки. Поднять глаза выше, на бабушку, стыдился.

— Ба, там все пили. У них так принято, правила такие. Если бы я отказался, они обиделись бы, не стали со мной водиться. А они хорошие, правда. Я же не знал, что так получится! Ба, ты маме не говори, пожалуйста.

— О-хо-хо. Теперь-то уж что говорить? Не скажу.

— Ба, если хочешь, я с ними больше гулять не буду. Никогда.

— Зачем же никогда? Ты не монах, чтобы взаперти сидеть. Гуляй, раз хорошие. Только, Геня, не всё за другими повторять нужно. Чужие порядки и правила уважай, но живи по своим собственным. Которые вот тут, — она ласково погладила меня по голове. — Если у человека свой закон имеется, никто не заставит его против воли идти. Никто и ничто…

Всё же я заснул. Потому как открыл глаза — а ночи-то нет? Рассвет занимается. Солнце ещё не взошло, но небо уже посветлело, звезды погасли.

Я сел, поёжился от утренней прохлады. И удивился — тихо вокруг как! Только соловей трели выводит. Будто далеко-далеко я оказался, в том крошечном посёлке, где когда-то жила моя бабушка. На той самой скамейке… Скамейка, кстати, была точь-в-точь такая, даже цвет совпадал. А на крайней доске должно быть вырезано: «Лена + Грин =» и сердечко…

Надписи, разумеется, не было. Я встал, потянулся, разминая кости. Впереди меня ждал трудный день — первое июля. И я знал, что буду делать. Я буду беречь свою дочь. Не отчаиваться, не психовать, не