Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

По-английски убрался Али, а помрачневший до тучи хозяин молнией грянул в скотское пекло, испепелив гоп-компанию шоком и трепетом. Иссохли нежданным явлением господаря, смятением — сопли, водяра и выпоты. Исчезли и пять ковырялок — чуть позже, во тьме, в прильнувшей к парому лодчонке, ушли восвояси. Бе же нощь безвоздушная…

А наутро явился Али, словно праздник, выказывая несмолкаемое междометное почитание, с цейлонским «Акбаром», карош-новостями, турецкими лакомствами, во всём потакая сластёне Дубаларю, и сгрузил в лоно катера потаскух и подручных — изнурённых, опухших, словно бы эвакуировал раненых. По трапу, в обратку — с белоснежного борта на палубу — перевёл переводчицу и убрался восвояси.

Кофейная Злата неистово молчала на множестве языков, растворяясь, кутала его прохладою мрака, в такт болтанке парома… Только зубы её — дентальное совершенство ладно друг к дружке подогнанных жемчугов — маняще сияли в гуще арабики. Бе же нощь…

Качка утихла, а Аур перевёл шоколадную переводчицу через Босфор, Дарданеллы, через Чёрное море, на мглисто-зелёную реку. Из Стамбула — в Пахары бездонные. Так Злата вошла в его Днестр, беззаконной кометой проникла в расчисленный омут рачьих нор и ходов. Но ему ли было не знать, что в одну и ту же женщину, как и в реку, нельзя войти дважды? Воистину: беззакония — и празднование!..

Зубы её сгубили. Если снятся, всегда не к добру. Не его ли? Никак нет. Его сгубить невозможно, ведь его смерть сокрыта в «Дубовом ларе», в лабиринтах прохладных кишок темноводного монстра.

Тонкокожая Злата извивистой змейкой вползла в мозговые извилины Аура, свернулась укромно колечком, зажав свой же хвост в мускусе губок. Угнездилась там намертво ненасытная стерва. Бабу не проведёшь, она сердцем чует. Вот и зрачки Златы горели отчаянным ведением.

Дубаларь потакал. Про прочих запамятовал, потаскух поручил подчинённым. Одичал гарем однооких. По негласной традиции, лишённые ока хозяином, из выживших, принимались в «Дубовый ларец», в обслугу базы отдыха.

У горы Арарат, где причалил забуханный Noah[40], давили не только набухшие грозды, но и жучков кашенили. Самок, набрякших пурпуровой краской, превращали в кровавый кармин. В Тирский пурпур кутались порфирородные, на кило багряной шерсти уходило две сотни граммов пурпурной краски, на неё давили все соки из тридцати тысяч пурпуроносных моллюсков-иглянок. Насыщенность цвета давал родопсин — зрительный пурпур, который содержится в палочках сетчатки глаза морских беспозвоночных, рыб, почти всех наземных позвоночных, в том числе, и человеков.

Родопсин, сумма розы и зрения, общий знаменатель для дроби переднежаберного Bolinus Brandaris и прямоходящего Homo Sapiens. Не всё ли равно, откуда добудут краску для красных одежд повелителя — из мантийных желёз или из глазного яблока?

Садовник рвёт плод, срезает колючую розу. Чабан, ради тяга — закваски для будущей брынзы — отбирает молочных ягнят, даёт пососать напоследок им мамкино вымя, а спустя два часа режет нежные выи. Важны два часа, чтобы мамино млеко в ягнячьем манюне-желудке створожилось. Тогда будет толк, будет тяг, будет брынза.

Яд в ухо вливали ещё при Горохе, принце Данастра. Почему не испробовать глаз? Чтобы лес Пахарский не перешёл в наступление, его надо выкорчевать, запустить в чернозёмные рваные раны лозы Бакона. Пустоту исключив полнотою, в глазницу, тугою струёй, устремлялся распаренный мёд пресыщенной жизни, врачевал, подобно садовому вару, залеплявшему рану на дереве. Канув в мглисто-зелёную Лету разврата, одноокие забывали и боль, и былое, и вовсе не жаловались. Вольная вода смывает страдание.

А тут появилась развязная Злата. Ходила по берегу, когда потрясая шнурочками мнимых бикини, когда с голой грудью, когда в неглиже, от ушей и до щиколоток увешанная золотыми цепочками-змейками. Узелки расплетались, брелочки позвякивали, сверкали на изящных запястьях, обрамляли гладкие бёдра, тонкие ступни. Подарки дубаларёвы покрывали её, как гирлянды и серпантины — новогоднюю ёлку, а она всё хотела ещё, словно омут бездонный, вбирала в себя несушками произведенное золото.

Плоть — сплошь нежнейшее, шоколадное масло, без белых прогалин незагорелых следов от бретелек. Дубаларь не жалел, ведь теперь он смете не следовал. Желал умащать переводчицу щедро слоями загаров канарских, хургадских, варненских, черногорских. Но она, как ни странно, дичилась-артачилась, говорила, что напереводилась вдосталь, напялилась на тех шарм-эль-шейхов с дубаями-ибицами, что в Пахарах ей нравится больше.

Неожиданный в шоколаднице патриотизм бередил Аура исподволь. Самовластный наместник всех рачьих нор от Могилёва-Подольского и до Белгорода-Днестровского улавливал токи. По плоти текла теплота. Мерзлота подтаивала, увлажняясь, когда он глядел сквозь стеклянную стену хайтековского кабинета на берег, где она, в виду всех Пахар — и право— и левобережных — наготой укрывала топчан, установленный на дебаркадере. Гладко выбритой срамотою раздвинутых ляжек — к сомлевшему в стояке мглисто-зелёному змию-Балауру, запястьями, темечком — к дыхание спёршей в зобу базе отдыха, упругими грудками — в небо, нежилась Злата на вожделеющем солнце. А ведь лучшую — в нескончаемой хоре де веселие и дойне де жале его обладаний — он не встречал: статью — юная и цветущая, в малейшем ему потакает, шутки шутит, на них откликается, живая характером — в разговоре, телом — холёным и гибким — в соитии.

Солнцезащитные очки за ненадобностью подняла на покрытый испариной лобик: не хочу, мол, светило, от тебя защищаться, хочу с тобой связь; бери всю, как есть, силой, в неге, на плавящемся от истомы пластмассовом топчане.

В мареве августа виделось Дубаларю, что она и бралась. Опадал, выдыхая, кофейный и плоский живот, струились цепочки расплавленными ручейками. Запрокидывалась еще больше, открывала мускусный рот, улыбалась. И тогда, ярче переплетённых по телу ювелирных змеек, сияли на солнце её совершенные зубы.

Словно вовсе не кутали намертво плоть золотые сети, будто вовсе не выволок невод, закинутый стариком, на сушу царевну, брошенную из челна. Невод крепок, тяжёл, ячейки мягкие, ковкие. Чего тебе надобно, старче?

Он привёз Злату в июле, сдуревшем вконец от жары, а в августе начало сниться.

Десница и шуица, унизанная перстенюгой, властно, как скипетр и державу, разводят покорные ноги; он, вожделея, зрит побритую щель, срамные губы. И вдруг… расходятся, точно в ухмылке, обнажая — коронки, из золота. Издевательски щерятся!

Ничего ей и не светило. Так, заумь и блажь самовластного, издержки рабской, как на галерах, господарской работы. Он ведь, мало что смете нынче не следовал, всё одно покрывался морщинами от напряжения, вкалывая, как проклятый, в вечной своей мерзлоте. А коли там, в тундре, сдуру что-то оттаивает, выпуская из недр какого-нибудь мамонтёнка, так тот уже сдох