Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Война, и тоску нагоняющий рёв самолётов, и гулкая дрожь, сотрясавшая кладку подвала — это было не всё, что ввергало в смятение, неодолимо притягивало.

Чёрные глаза — что по спине лоза. Это всё тётины шутки. Всякий раз она будто подкрадывалась, заставала врасплох тот момент, когда Костик, мучительно вытянув тощую шею, всматривался из укрытия виноградного междурядья за соседский плетень. Гроздья спелой Фетяски оттягивали побеги, как зелёную тетиву, янтарные ягоды кропились рдяными веснушками с южной, солнечной стороны.

Уличённый, пунцовый, как рак, парнишка бежал со двора, прочь, к обрывам, будто в спину толкал не язвительный хохот, а, действительно, кто-то хлестал виноградной лозой.

За плетнём, в соседском дворе жила Людка. Вернее, Людкой он знал её раньше, в каждый с мамой и младшими приезд из Пахар в Лунгу, в гости к папиной старшей сестре. Папа звал тётю Веру леля[44], а дядю Мирона — нанашулом. Дядя и тётя когда-то венчали родителей, и потом крестили детей, то есть их — первым Костю, потом Надю, а потом уже Павлика.

Летом отец сутра и до ночи пропадал на работе. Он обслуживал узкоколейку, протянутую от Красногорки, через Бычок до Бендерского железнодорожного моста. По ней, в сезон волнами накатывавших урожаев, из Бутора, Ташлыка, Красногорки и прочих окрестностей везли до Паркан, а потом в Парадизовск и дальше, в Одессу, овощи, фрукты, зерно.

Через день или два отец и мама с младшими уезжали, а Костя оставался до самого ненавистного первого сентября — в безбрежном, как Днестр с обрыва, сахарном, как арбуз, в пахнущем варёной кукурузой и дыней «Колхозница», солнечном августе.

Своих детей у дяди и тёти не было, и Костю они откровенно баловали. Став старше, он сам вызывался тёте помочь в огороде, или дяде Мирону, когда тот возвращался из города, подсобить на большом винограднике, в сарае, который дядя, работавший колёсником при табачном заводе, превратил в настоящую кладовую слесарного, плотницкого и лудильного инструмента.

Но дядя зря говорил: «Начал — полдела, считай, позади». Август безбрежный и тяпка оказывались несовместимы. Благородный порыв, как в днестровский промытый песок, уходил через пальцы, сжимавшие черенок или тканевые лоскутки, загодя заготовленные для подвязки лозы. А тут у плетня появлялся чернявый вихор Иона или выгоревшая до соломы на солнце макушка Федьки. Мальчишки звали на реку, терпение иссякало. Костя крепился и виду не подавал, ожесточенно продолжая прошовку.

Крёстные, без проволочек, всегда его отпускали. Тётя скажет: «Беги! Ждут же. Я тут сама…» Они были добрые. Костя, как глиняный кувшин, наполненный добротой, стремглав уносился от нудной и тяжеленной тяпки в парящее плодом исполненным лето.

Как сформулировать счастье, в тот миг наполнявшее Костика? Каким-нибудь словом — бессмысленно-звонким, бездонным, как половодье, из пацанского лексикона, вроде заведённой, без роздыху, уличной гандры. Кто знает, может, на самом дне этой мглисто-зелёной бессмыслицы брезжила Бог весть когда заброшенная на середину реки турецкая гайда, означавшая в переводе свободу?

Гоняли и с Людкой: наперегонки пролетали раскалённую пыль длиннющей, как сама Лунга[45], солнцем прожаренной улицы, а дальше, с кручи — в пойму, по прохладной траве, по тропинке на Днестр, в тенистой прохладе колхозного сада нарвать желтоватый «белый налив», а после, болтая босыми ногами с обрывистой кручи, смеясь и хватая друг друга за плечи, стремясь испугать — «щас столкну» — швыряли огрызки в подёрнутые поволокой зевоты, мглисто-зелёные омуты.

Соседей своих дядя с тётей не жаловали. Вернее, крёстная откровенно соседку свою не любила, то и дело высказывая дяде свою нелюбовь, а тот на это молчал. Тётя Вера звала маму Людки шинкаркой, говорила: торгует из-под полы. Костя только однажды видел, как тётя с дядей ругались и случилось это как раз из-за тёти Тамары, Людкиной матери.

Тётя Вера собирала на стол поужинать, уже поставила в центр вынутый на доску жёлтый круг мамалыги, муждей в плошке и тарелку жареных карасей, которых Костя всего час назад принёс с Днестра, где с обеда удил вместе с мальчишками и Людкой. Уже и дядя поднялся из погреба с глиняным кувшином, полным вина, и, похвалив расторопность хозяйки, сказал, что хорошо, когда на столе у человека — всё от трудов его, и что вот и Костя молодец — устроил им всем нынче рыбный пир.

А тётя тут и скажи, что не всякий труд — во благо, что вот, мол, опять к Томке шастали пьяницы из Магалы, а ведь у неё растёт девочка, а та гонит самогонку, из чего придётся, не то что из скисшего вина, но даже и бурячиху, и продаёт, и ребёнка еще заставляет ей помогать, а это грех.

Косте тётя Тамара нравилась, и он не понимал, почему крёстная так её недолюбливает. На Людкину маму приятно было смотреть, как на… женщину. Когда склонялась она над капустными грядами, примыкавшими к винограднику дяди Мирона, выцветшая ситцевая ткань на её груди туго наливалась тяжелыми округлостями.

Косте нравилось исподволь глядеть, как она двигается, какое красивое, какое-то яркое, у неё лицо и чёрные волосы, разложенные на пробор посередине, с аккуратно уложенными на затылке, заплетёнными косами. Косте только не нравилось, что тётя Тамара с Людкой обращалась в строгости, звала сухо, по-взрослому, — Людмилой, часто ругала, попрекала и даже срывалась, не стесняясь чужих, и, как виделось Косте, совсем не заслуженно. А Людка терпела и всё принимала безропотно.

Обидно Косте становилось за Людку. И в тот раз он уже рот открыл, чтобы заступиться, а дядя тут и скажи, что женщина растит ребёнка одна, и зарабатывает, как может, и что цуйка у Тамары, и в самом деле, выходит знатная. А тётя Вера ударила глиняной плошкой с муждеем об стол с такой силой, что та раскололась, и крикнула, что она не знает, что там у Тамары выходит, и что, если дядя Мирон такой знаток Тамариной цуйки, и так всё распробовал и ему так понравилось, то пусть к ней и идёт.

Потом их голоса еще долго, то громче, то тихо, переплетались в непроглядно-сиреневой ночи двора, куда, хлопнув дверью, ушла тётя Вера, а за ней, с кувшином в руке, аккуратно прикрыв дверь за собой, вышел дядя Мирон, а Костя, у которого живот сводило от вида и запаха жареной рыбы и мамалыги после целого дня у речки, на воздухе, да с ломтём хлеба в пустом животе, не удержался и, обтерев стол, замасленными руками принялся за карася, но не притронулся к шершаво желтевшему кругу из кукурузной муки, сваренной и толчённой скалкой