Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Село, с уходом мужчин опустевшее, прибитое громом и зноем, словно дрожало в мареве тягостного оцепенения. Даже собаки, неумолкающие «звоночки», молчали, будто набрали в пасти воды.

Шарик, дядин и тётин «звоночек», даже не шелохнулся, когда Ионел неистовым шепотом позвал Костю в открытое настежь окно из рядов виноградника. Он весь был мокрый от пота — и лицо, и рубашка, и штаны — перепачканные в мокрую грязь превратившейся пылью. Ионел всё не мог отдышаться и руки его тряслись, когда он размазывал грязь, вместе с потом, по мертвенно-бледным губам и запихивал себе в рот грязными пальцами янтарную гроздь дядиной Фетяски.

«Убили… Убили их всех… Дядю Харитона и Дмитрия Семёновича… всех их…», — заикаясь, по слогам выхаркивал он. Ионел рассказал, что жандармы, пока их вели, всё время толкали прикладами, особенно тот, что был с Тудором, а когда завели за зерноток, начали бить сильнее, повалили на землю ударами прикладов и ботинок и били по головам, по ногам, по туловищам, и дядя Миша кричал и просил, чтобы не били, а остальные молчали и пытались закрыться руками.

Так они били долго, а потом приказали подниматься, и дядя Харитон, и другие еле поднялись, а Дмитрий Семёнович подняться не мог, и черноусый, тот, что бил его, приказал остальным поднять «эту красную отбивную», и еще говорил, что он же коммунист, и, значит, ему положено быть красным, и сам смеялся, и смеялись другие жандармы, и Дмитрия Семеновича подняли, и у дяди Харитона, и у Дмитрия Семёновича и у остальных кровь сочилась из волос, с разбитых, опухших лиц, текла по рубахам и капала на землю.

И жандарм приказал дяде Мише собрать все лопаты, и всем — идти дальше, и они пошли, еле-еле, а их продолжали бить и тыкать прикладами, пока не завели туда, где начиналась тропинка у тополей, за кустами. И жандарм приказал рыть им яму, и сказал, что на сегодня это их работа, и остальные жандармы смеялись, а дядя Харитон и остальные копали, а Дмитрий Семёнович не мог стоять на ногах, и жандармы снова стали его бить возле тополя.

А дядя Харитон стал просить, чтобы они не били, и тогда жандармы отвели его к тополю и стали бить и били, пока дядя Харитон и Дмитрий Семёнович не перестали двигаться. А потом черноусый, который больше всех бил и смеялся, выстрелил в Дмитрия Семеновича и сказал Тудору стрелять в дядю Харитона, и тот выстрелил, и те, что копали, вздрагивали и останавливались, и в первый, во второй раз, а черноусый кричал им не останавливаться, копать.

А потом сказал Тудору пойти к зернотоку и взять доску, лежавшую возле забора. А Тудор спрашивал того, зачем тому доска, а жандарм отвечал, что надо зачем, что он не намерен даже в полсилы напрягаться ради этих свиней, и тот, когда проходил, чуть не застукал Ионела. Он спрятался у забора, за огромными лопухами, в траве, и жандарм не дошел до него всего пару шагов и, когда вытягивал тяжелую доску, у него никак не получалось и руки тряслись.

И Тудор принёс эту доску, а яму всё рыли и рыли, и выкидывали по краям землю, и она была чёрная, и жандармы курили и переговаривались, и когда яма стала выше живота, черноусый сказал хватит и приказал вылезти из ямы, и дяде Мише и дяде Ване приказал взять Дмитрия Семеновича и скинуть в яму, а другому дяде и тому молодому парню — то же сделать с дядей Харитоном, и они это сделали, и все четверо молчали, а потом черноусый сказал дяде Мише положить доску поперек ямы, и тот молча сделал, и края доски как раз пришлись за края по ширине ямы, и доска была толстая, и черноусый приказал всем четверым стать на доску над ямой, а жандармы стали против них и передернули затворы своих винтовок, а Ионел, зажмурившись, пополз назад, быстро-быстро, занозя ладони и локти репейником, не чувствуя боли, а потом бежал опрометью, прочь, безоглядно, пока его не догнал в спину ударивший гром нестройного залпа.

Дядя Мирон вернулся с работ только на следующий день, за полночь. Тётя Вера заплакала в голос, но потом осеклась, когда в полутьме разглядела лицо дяди Мирона… Во тьме, у лучины, трясущимися руками, он поднимал гранёный стакан и пил, и вино расплескивалось и текло по седой щетине и двигавшемуся вперёд-назад кадыку, и ставил стакан на стол, и жест этот содержал в себе такую отчаянную беспрекословность, что тётя Вера, обычно ворчавшая по поводу каждого «лишнего стаканчика», наливала послушно и молча. И снова он поднимал, расплескивая, и пил, жадно припав к гранёной кромке. А потом, переполнив утробу будто не только вином, но и речами, дядя Мирон заговорил.

Слова текли быстро и глухо, и лицо тёти Веры стало, словно сведённое судорогой, и по руслам морщинок побежали бесцветные капли, срываясь со скул и подбородка.

К Дубоссарам их вели долго. То и дело останавливали, заставляя присесть на пыльной, выгоревшей и вытоптанной траве у обочины. Пропускали другие колонны.

В самом деле, другие. Их вели на работы жандармы, они были с лопатами, старики, мужчины, юноши, а в тех, запрудивших Дубоссарский тракт, шли в основном дети и женщины, как на вокзал, — с узлами, сумками и чемоданами. В бесконечной веренице много было и стариков, одетых не по погоде, будто кто что успел при срочном переселении — пиджаки, жакеты и даже пальто.

Их вели полицаи. Кто-то из сидевших возле дяди Мирона вполголоса пояснил, что это всё евреи, что для них в Дубоссарах выделен целый район, на улицах Кирова и 25 Октября. Дядя Мирон хорошо знал, где находятся эти улицы. Это была окраина города. Улицы были длинные. Он еще подумал, что людей слишком много, чтобы поселить на двух этих улицах. Даже тех, кого полицаи провели мимо них, а люди говорили, что так вели уже несколько дней, отовсюду — из Григориополя и Парадизовска, из Красных Окон, Котовска, из Бирзулы и с правого берега, из Каушан и Оргеева.

К овощехранилищу добрались лишь к полудню. Дали напиться воды, и сразу приказали рыть ямы. Сказали, что ямы нужны для картошки. Траншеи копали большие — каждая 16 метров в длину, четыре метра в глубину и ширину. Дорожный инженер Поляков лично ходил и всё шагами вымерял. Дядя Мирон знал его по работе, он