Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Потом громыхнуло, и Шарик умолк. Клацающий, как затвор, голос жандарма, кричал, чтоб пусть выйдет сопляк, что уже не ребёнок, достаточно вырос, чтобы с катком справиться. И тётя Вера пришла за Костей. Он даже не успел умыться, успел только положить в карман спешно надетых штанов сунутый крёстной кусок хлеба.

Каток был в сарае, за вилами, лопатой и сапкой. До блеска натёртая труба была длинной и заканчивалась рукояткой, припаянной буквой «Т». Косте пришлось повозиться, пока он сумел развернуть трубу в тесном сарае к выходу. Жандармы, чернявый и Тудор, не помогали, молча глядели, как он возится, а потом чернявый вдруг визгливо вскричал, чтобы он пошевеливался.

Катить было вовсе не тяжело, особенно по двору. Костя уже пробовал раньше. Вначале — усилие, а потом будто само толкает тебя, только поспевай. Скорей мимо будки, у которой, в буром пятне, горкой свалявшейся шерсти, лежала собака.

За калиткой каток забуксовал в дорожной пыли. Жандармы скупо и зло подгоняли, и Костя, пока дотерпел до конца улицы, весь был мокрый от пота и дышал тяжело. Руки будто свело в кистях и предплечьях и ладони горели, постоянно соскальзывая по горячей гладкой трубе к Т-образной рукоятке. Пот заливал и щипал глаза, но жандармы не давали даже стать и утереться, и мальчик тащил каток практически на ощупь, едва разглядывая вьющуюся впереди колею грунтовой дороги. Чернявый шагал впереди, а Тудор — рядом, толкая Костю всё время в плечо. Эта дорога вела к посадке, отделявшей пойменный сад от кукурузного поля, упиравшегося в заросшие ивняком обрывы.

Стучало в висках, горло надрывно втягивало иссушённый воздух. Хотелось пить, и жажда лепилась к расплавленной густоте жандармских речей, сипнувших вдохов и выдохов, и сердечного гула. Из немолчного кома проросли какие-то звуки. Поначалу неясные, едва уловимые, они просыпались чёрными семенами, рождая тревогу. Но вдруг проросли, перекрыв гул в голове.

Впереди, где сходились дорожные колеи, стояли жандармы и немцы. В побуревшей от солнца и пыли форме их хорошо было видно на фоне неясно белевшего месива, гудевшего плачем и стоном. Оно оказалось женщинами и детьми. Их одежда была свалена в кучу на обочине поля, ощетиненного ошметками кукурузных стеблей.

Солдаты хватали их за руки, показывали, куда перейти или стать, толкали прикладами в спины и головы. Все какие-то согнутые и пришибленные, женщины плакали, кто в голос, захлёбываясь, кто всхлипывал или беззвучно глотал слёзы, руками пытаясь закрыть грудь и низ живота, прижимая маленьких, держа тех, кто старше за плечи, ладони, растерянно двигаясь, безропотно подчиняясь тычкам прикладов и жестам одетых.

Детей было много, по двое, по трое цеплялись за матерей, сестёр, бабушек, и совсем ещё деточки, упитанные, в складочках, младенчики. Странно выглядело, как некоторые из них даже не хныкали и с удивлением и любопытством смотрели на плачущих мам, сестричек и братиков, словно пытались взрослых как-то утешить.

Нестройный треск со стороны реки разорвал воздух неожиданно, как будто разом и резко кто-то, как спички, переломил охапку огромных, иссохших стволов. На обрывах было много высохших тополей. Лунговцы по лету перерабатывали их на дрова, а те, что оставались торчать у самого берега и поглубже, использовались мальчишками как крепёж для верёвки-«тарзанки».

Но никакие то были не тополя. Следом за винтовочным залпом оглушительно застучал пулемёт. Этот стук словно выдавил из Костиной головы стук его собственного сердца, и ничего внутри не осталось, только рвано ухало клокотание и жгло белое месиво, то и дело ошпаривая калёными пятнами коричневых, красных сосков, чёрных, рыжих, седых, курчавившихся между ног треугольников.

Пулемет захлебнулся, и одетые в форму направили голых к ивняку, за которым были обрывы. С невысокой дамбы, обсаженной ивами, по дороге в поле медленно скатился мотоцикл с коляской. В коляске сидел здоровяк, и еще один немец за рулём — те самые, которые мыли вином сапоги. На шею здоровяка, словно шарф, был накинут рушник, вышитый чёрно-красным узором. Немец был весь краснолицый, взопревший, расстёгнутый китель у него под мышками топорщился мокрыми пятнами и белыми разводами соли.

Он увидел шедших навстречу с Костей жандармов и махнул им рукой. Мотоцикл остановился, и они подождали, пока подойдут чернявый и Тудор. На Костю он даже не обратил внимания, а сходу заговорил по-русски, обращаясь к жандармам, про жару и что в глотке пересохло, и что это от чёртовых жидов, будь они прокляты, что им можно только позавидовать, как они сыпались в прохладную воду, а он чуть с ума не сошел на чёртовом солнцепёке, и что требуется горло хорошенько промочить, и что с жидовским бабьём и отродьем справятся и без них и что надо съездить в село за выпивкой, и они должны показать тот дом, где они пили ту хорошую самогонку, что за эти дни сделано столько работы, что голова у него идёт кругом и ни черта не запомнить.

И чернявый влез на коляску, а Тудор — уселся позади рулевого, и они поехали по полю, а колонна поднялась к зарослям, покрытым жёлтым, узким листом. Костя шел следом, сильно отстав от колонны, словно пристёгнутый. У подъёма на горку он упал и так и остался лежать, тяжело дыша, прижимаясь к стальной рукояти. Руки и всё тело его трясла крупная дрожь, и он сам не смог бы ответить, отчего — от усталости или от страха.

Больше всего он боялся, что к нему подойдёт румын или немец и прикажет ему раздеться. Но немец, который к нему спустился, молча взял из его ладоней трубу и потащил каток на дамбу. Уже сверху он погрозил Косте мясистой рукой с закатанным рукавом, одновременно показывая в сторону обрывов: мол, туда не ходи, нельзя. Как только он скрылся из виду, Костя на четвереньках пополз по склону. Он дождался, когда немец вслед за колонной скроется в широкой прогалине и, пригибаясь, стал обходить заросли справа. Там была еще одна прогалина, не такая широкая, она упиралась в высокие ивы, росшие, словно букетом, из одного места сразу шестью толстенными стволами.

Оттуда было хорошо видно, как колонну провели мимо двух мотоциклов с колясками. Возле них стояли и курили несколько солдат и жандармов. Еще трое в немецкой форме шли к ним от края обрыва, а за ними торопливо бежали двое, с граблями и вилами в руках, одетые в чёрные кепки и пиджаки. Колонна остановилась и тут же растеклась нестройным пятном по пожухлой траве, выстилавшей всю землю до края обрыва. За кромкой его блестела