Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

class="p1">Пальцы цеплялись сильнее, и губы в бреду бормотали, что, да, мол, готов, не дай Бог, и поранить, и резать. Но чтоб выдать секатор? Никак нет! Сарынь на кичку! Санчо — на кичу! Спасайся, кто может! Отнимите вместе с рукой, пусть буду тогда, как бронзовеющий изобретатель противогаза, как химородник Сирко Праворучник…

Чистка! Чистка! Чистка!

Откуда же мне было знать, что Белка появилась на свет Божий в Дубово, а бабка её живёт в Пахарах? Весь этот трёп насчёт Белочей, Лидиных прозвищ оказался словесной игрой, предвзятым филолого-математическим гоном Кузи и Агафона. В Пахарах жила её бабка, в Спасе-селе, густым прибрежным ивняком схоронившем в изгибах реки своих основателей.

Бабушка Евдокия, скукоженная годами и повседневной крестьянской работой. Выцветший взгляд с усталой суровостью корил из-под края косынки, такой же поблекшей, завязанной, как бандана. На животе бесформенно застыли пальцы — несоразмерные по отношению к остальной старушонке. Будто выдубленные, обезображенные нескончаемым трудом, корявились поверх белого коричневыми узлами. Будто их изувечили огнём и клещами, а после, насытившись лютой пыткой, оставили остывать на крахмальном переднике.

Тогда до меня дошло, достучалось то, что Белка долдонила в ухо, вперемешку со стонами и горячечным бредом, пока мы, крадучись, перелесками, посадками вдоль полей и заброшенными садами, катились вниз по наклонной днестровской пойме, пока мы, нагие, таились, как тати, в кустах и лещиновых рощах, и, чтоб не замёрзнуть, занимались любовью.

Не спасся никто. Вот они десять, лежат на белом переднике бабушки Евдокии, обесформленные, с отрезанными, как у баранов, головами.

Карабас растерзал гуттаперчевых кукол, останки бросил в реку. Словно Ирод, напустил костоломов на впавших в младенчество виноградарей и учинил избиение. Лида так и твердила: избиение, в том, евангельском, смысле, который подразумевал убиение.

Биение, биение, биение… Седлала меня, как панночка. Круглые Белкины груди выдавливали из нутра росный пот, прессовали мой морок и жар, и сердце стучало так сильно, так клокотало в зобу, что, казалось, выскочит, скользкое, кляпом из гланд. Я, задыхаясь, махал драгоценными ножницами, хрипел, что с Днестра выдачи нет.

Посеревшие губы Южного Юя шептали молитву, когда, белый, как полотно, выступал он навстречу врагам. Из багрового клёкота лавы вереницей всплывали слова. Ими Паромыч в круг очертил спящую Белку. По живому скрепил застёжкой «гоГо» цепочку. Добела раскаленные звенья неведомых сплавов, и каждое — кольцо всевластия.

Следом проплывал Заруба, но не эпилептической куклой в пасти бесформенной груды, а мечом опрометчивого витязя, костью дамасской стали, застрявшей поперёк челюстей злого Балаура — дракона с золотой чешуёй.

Молодчики осыпались по склону с востока. Неужели продумали загодя? Солнце вдруг выпросталось над грядой, залепило сиятельным пластилином зрачки защитников пятачка. Дробно сверкнув, бейсбольная бита лопнула в левое ухо, и я бултыхнулся во мглу.

Роилось, вспыхивало и гасло, и снова неясно мерцало. Поносно-зелёные, изжелта блёклые, цвета желтушной мочи, блики водили меня и качали, наталкивая на блевотину. Холод скользил, буро-зелёными щупальцами толкался вовнутрь, забивая возможность дышать.

Белка твердила, что мне повезло. Их было больше, с обрезками труб, арматурами, битами. Костоломы Цеаша обошли с двух сторон и смяли горсточку виноградарей. Битой наотмашь по уху я получил самым первым. Кувырнувшись в реку, вниз головой, с пяти метров обрыва, остался живой.

Под кручей, у спуска, покачивался на волнах пришвартованный «Наливайко», и мне наверняка размозжить бы черепушку о «Наливайкины» бревна, если бы не везенье. За секунды до этого туша слетела с гряды. Южный Юй сокрушительным маэ-гери-кэаге отправил в полётный нокаут увесистого мордоворота. Центнер жира и мышц рухнул на плот, ударной волной разметав его на брёвна.

Из пучин меня извлекла Нора. Ухватилась зубами за майку, буксировала по воде до самой Белки, голой, остолбенело глядевшей, как Заруба припадочно бьётся в пенной пасти чудовища. Нора и вывела её из ступора. Так Лида сама говорила. Вручила меня, эстафетную кучу дерьма, и сразу же — в сторону монстра. Паромыч ей что-то кричал, гребя на плоту, но Нора залаяла, и нельзя было ни черта разобрать.

Вот тут и случилось… Белочка утверждала, что монстра напугала собака. Подплыла совсем близко к Зарубе и чудищу, и как залает, зарычит. А, может, одеревеневший радист пришёлся монстру совсем не по вкусу. Пасть выплюнула Зарубу и задвигалась, и хвост, и всё туловище.

Днестр заходил ходуном, поднялся бесформенной грудой. Забурлили, запенились ржавью потоки, и волна вздыбилась и понеслась, и в брызгах, словно картонку, отбросило набок бревенчатого «Виноградаря» вместе с Паромычем. «А пасть у него… вот такая», — распахивая глаза, разводила Белка руками так, что оба соска поплавками обозначались на хлопчатобумажной поверхности её майки. Моей «огородной» майки! Фиговый листик, прикрывший Лиду в бренном нашем бреду от Маловатой, через тернии — к звездам Пахар.

Белка сама толком не понимала, как нас не похерило. Зацепились за плывшее мимо бревно. Бессознательного меня кое-как к нему приторочила, и так и несло нас вниз по течению, и Белка каждый миг ждала, что на нас нападёт из пучины, проглотит, и длилось так неизвестно сколько, пока у её не начались судороги, и она едва не утонула, и чуть не потеряла меня, но каким-то чудом прибило нас к затопленным зарослям ивняка, а бревно хотела толкнуть, чтоб оно плыло дальше, но страх был таким сильным, что она не смогла заставить себя опять подойти к воде.

Монстр вошёл в её сердце и устроил там своё логове. Кромки, как таковой не было — всё под водой и метрах в двухстах впереди, на разливанном просторе, — болталась на оборванном тросе, никчёмная в паводок паромная переправа. Долго меня тащила по болоту сквозь сплетенья корней и веток, пока нашла место посуше.

«Не пасть, а… труба!», — бормотала Белочка, и мы жались теснее, а глаза её делались ярче, дыханье — прерывистее, и поплавки никуда не девались, а ходили на круглых волнах грязной ткани вместе с гайкой, секатором в круге спасения, гроздью и гирляндами букв СВТ ОГОРОД.

Во время любви она майку снимала, говорила, что когда одевала потом, становилось теплее. Мгла в голове понемногу рассеивалась, боль начала утихать вместе с горячкой. Тело моё — как чужое, неведомой силой влекомое в тернии придорожных канав и кустов, одичавших садов, превращённых в непролазные чащи черешен и яблонь, — выныривая из потока мутной муки и страсти где-то на том берегу, — улавливало Белкину дрожь. Лихоманка вошла и в неё. Не стихая, трясла нас обоих в унисон, постепенно утряхивая в одно.

Ужас от пережитого, неистовство чудища — ярого, обесформленного, краёв и пределов не знавшего — запечатлелся в наших сердцах. Желудочки