Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Солдаты и жандармы, в своих бурых униформах, вклинились в мертвенно-бледное месиво, принялись отделять от женщин детей. Обрыв огласился воем, таким нестерпимо пронзительным, что Костя заткнул себе уши, но глаза его продолжали смотреть неотрывно, как били приклады прямо по глазам, грудям, животам, выдирали из цеплявших отчаянно рук маленькие, заходившиеся в крике тельца.

Один из солдат надел винтовкой и поднял с земли упавшего малыша. Прямо из спинки, ниже черных вьющихся волосиков на головке, торчало острие штыка. Подбежав к краю обрыва, он скинул младенца вниз.

Взрослых отделили от детей и стали теснить на край. Тут же, как по команде, делавшие это солдаты отбежали к мотоциклам и, развернувшись, вскинули винтовки и стали стрелять. Солдат, отобравший у Кости каток, стал сталкивать им детей, сгрудившихся на краю обрыва.

Оглушительно застучал пулемёт и зашевелил тела женщин, упавших на кромке обрыва. Жандармы и двое в гражданском, едва дождавшись, когда смолкнет очередь, побежали к обрыву и стали ногами, прикладами, граблями, вилами сваливать вымазанные бурым и красным тела в реку. Румыны и немцы стреляли с края обрыва отвесно вниз, как в тире, двигая винтовками то вправо, то влево.

Стрелявший из пулемета встал из коляски, и что-то сказал, продемонстрировав падающие брюки, чем вызвал хохот у стоявших рядом. Потом он показал рукой прямо в сторону Кости, поддерживая одной рукой брюки, выбрался из коляски и медленно пошел к ивам, за которыми спрятался мальчик.

Костя испуганно вжался в землю и пополз куда-то вбок, не замечая, как упругие ивовые прутья хлещут его по лицу, царапают руки. Вдруг лоб ткнулся во что-то холодное и твёрдое, словно кость. Ступни, белые, как извёстка в подвале дяди Мирона, качались перед глазами. Он поднял голову и увидел девушку. Она висела прямо над ним, покачиваясь на скрутившем шею ремне, с тёмной шелковой шёрсткой на лобке, чуть выступавшем под впалым животом, чуть выступавшими грудками и страшным лицом. Она будто сердилась на то, что Костя на неё смотрит, и высунула ему раздутый, обугленный ком языка.

Крик застрял в Костиной глотке и толкал его, словно инерция катка, когда он бежал, безоглядно, забыв об усталости. Дорога вдоль поля, поворот, пыльная улица, тропинка вдоль соседских дворов, забор тёти Тамары. Костя часто срезал тут путь, перемахивая через невысокий плетень, пробираясь домой вдоль кустов соседского виноградника и попутно отщипывая от гронок ягоды поспелее.

Из-за куста он набежал прямо на них. Прямо на земле, распластанная, лежала Люда. Костя узнал её по причёске с пробором. Изо рта торчала скрученная грязная тряпка. На ней, между широко разведенных ног, лежал здоровяк и хрипел, и ворочался, словно пытался её раздавить. Двое жандармов держали Людины руки, а еще двое немцев стояли, нависнув над ними, с красными, перекошенными лицами. Один из них перевёл на Костю мутный взгляд, и что-то коротко выдохнул, и также коротко, с силой ткнул его прикладом в лицо…

Ощущения вернулись болью и чернотой. Несколько мгновений он просто лежал, пытаясь заново шевелиться. Левый глаз разглядел звёздочку, мерцавшую над ним. Правый видел лишь черноту. Дотронуться до него было нельзя, и до правой щеки, и до носа. Каждый вдох рождал в переносице нестерпимую боль, клокотавшую чем-то сочившимся горячо. Нестерпимо было то, что пришло во сне. Так бывало не раз: ночной кошмар заканчивался пробуждением, и тут же, следом накатывавшим счастьем.

Мальчик поднялся, с трудом, стараясь не шевелить лишний раз головой, в которой чернота колыхалась, как студень. В винограднике, погрузившемся в темноту, никого, кроме Кости, не было. Как сладко терпеть эту боль и вглядываться в черноту, сознавая, что всё было сном, а значит, всё уйдёт, как бывало, ни следа не оставит, как будто ничего и не было.

Левый глаз пугливо что-то нащупал. Комок, тревожно белевший посреди покойной беззвучностью тьмы. Он подошёл и поднял с земли тряпку. Скрученная, она сохранила форму Людиного рта. Чернота вдруг стала ослепительно яркой и, завинчиваясь по спирали, полилась внутрь него, стремительно набирая силу потока.

Следя, как спираль всё свивается, с зажатой тряпкой в руке, он пошел в темноте. Костя не торопился, но и не медлил. Он шёл по пути, которым накануне ходил и бежал уже дважды. Обычно пустынно-загадочная ночь будила в нём страх, но сейчас он её не боялся. То, что свивалось внутри, было непомерно страшнее, и мальчик всем существом ощущал, что от этого страха ему никуда не сбежать. Потому он не торопился. Но и не медлил. Пройдя через поле, он поднялся на дамбу и смело направился в зиявшую прорвой прогалину, спустился к обрыву и с кромки, почти не смутившись, шагнул в мглисто-чёрный поток речного сознания.

Глава 6

Чистка

И имяху рыбиц мало…[50]

От Марка, 8–7.

Если незнание не освобождает от ответственности, означает ли это, что избавляет знание? Зреет зёрнами свобода назорея. Косточки прорастают лозами, и уже виноградарь изрезывает наждачную бумагу, затачивая на обрезку свой стальной секатор. И ведь слово «секатор» одного подвоя со словами «секира» и «сечь». Чистка, чистка, чистка!..

Откуда мне было знать, что то были ножницы? Поначалу подумал: пропеллер или там винт, но только в движении. Кружок и в нём — гайка, а по сторонам, крест-накрест, четыре лопасти. Верхние две уже изогнулись, устремились по кругу на взлёт, против солнца и часовой стрелки, нижние — в ожидании. И всё ничего, только гайка была восьмигранная. Каким ключом её закручивали? Газовым?

В судоходную пору сияния по Днестру курсировали пароходы и баржи, скоростные ракеты заносчиво задирали над речкой носы, подводными крыльями вспарывали мглисто-зелёную гладь и делали волны, к радости малышни, по-лягушачьи талапавшейся на песчаной кромке.

Одну из ракет заблудшей белухой выплюхнуло на берег в районе Парадизовского городского пляжа. Сметливые аборигены тут же взяли её в оборот: сделали чучело и, взгромоздив на бетонный помост, напичкали барной стойкой, столами и стульями. Устроили в туше кабак. В выхолощенную утробу ежесуточно пачками набивались жадные до гульбы, расхристанные парадизовцы. Сотни их — с пляжа, на пляж — шагали мимо вмурованной в сушу днестровской скиталицы. Но только недрёманно рыщущий ум Юрасика Шмалевого озарился семицветиком из цветмета — ракетиного винта.

Бронзовый, с тупой головкой, как у пули для ПээМа, четырьмя округлыми, искривлёнными лопастями, винт торчал под кормой из бетона, прямо на уровне носа, словно дразнил, издеваясь: «Какие же вы недалёкие, неприкаянные парадизовцы!..»

Парадизовск — в то время