Кана. В поисках монстра - Роман Романович Кожухаров

Мрачный врач забирался в белейший халат, словно в тёмную нору, возносился тем самым на пьедестал — в свою черепную коробку, ибо в ней, непроглядно сокрытой, обитали в прохладной, запутанно-тесной связи, тлея рыжим огнём, озарения.

Всё бы так, кабы не зубы… Чёртовы зубы с губами, как на гармошке, сыграли с ним злобную шутку. В самый пик, в самый паводок разбухания бордельного дела, когда на только на Ботанике и Буюканах количество саун и хат с его безотказными овцами возросло с трёх до двадцати одной, когда он успешно проделал первые трафики в стриптиз-клубы Варны, подпольные логова Приштины, а после — в Стамбул — Рим второй, безразмерный, а после — в тлетворный Рим первый, в гастрольный Триест, а после наладил поставки сучьего золота в фантастишен Мюнхен, блудливый Париж, в конец испохабленный Лондон, в Москву — растаращей лёгший в норд-осте Рим Третий. Потекло, потоком слюней и соплей, вперемешку с размазанными по зарёванным рожам тенями, кровищей, терпким соком нутра, выпотом страха и страсти, разъевшим солью смирения и отчаяния расширенные по овечьи зрачки.

Он, самовластный наместник, судья, оценщик товара, на месте, в Пахарах, в подвалах своей резиденции, плоть уплотнял стенающими штабелями, испытывал степень карат драгоценного мясца: сплав — юности, стати, способности к потаканию; легирующие добавки — живость характера, тела, вообще, и, в соитии, в частности.

А потом стало сниться: десница его и шуица, унизанная перстенюгой, властно, как скипетр и державу, держа чаши литые колен, разводят на гиппопотамовом кресле покорные очерёдности ноги; ляжки, лодыжки — ладные, гладкие; зрит, вожделея, побритую щель, срамные губы. И вдруг… расходятся, точно в ухмылке, обнажая — коронки, из золота. Издевательски щерятся!

Рабка — Акбар!.. Чай наливал ему турок в Стамбуле и всё приговаривал. А Злата переводила. Васюра и крышетечный Тимуровец для турка пригнали стриженных стадо овец. Посуху, до Констанцы, а потом на пароме, прямиком до Стамбула, и тут, у самых ворот Царьграда, возникли проблемы. Пять из тринадцати тёлок, и все — недотроги, с новыми, девственно чистыми загранпаспортами, оказались забиты в компьютеры турецких миграционщиков. Успели уже засветиться по полной, торгуя нещадно шкурами, и были высланы. Потому у них ксивы были и новые, что в старых негде было ставить штампы и пробы.

Вначале стамбульский базар шёл по поводу лишь той пятёрки. И решить бы всё миром, и Али уже начал обделывать, но Вишняк и Васюра набычились, стали буреть и скандалить, и тогда басурманы запретили покидать палубу всему стаду, с пастухами в придачу.

Турки упёрлись рогом, причём, золотым. Паром с невъездными услали на рейд, в зыбкую одноимённую бухту, подальше от пристани Каракёй, чтоб не путались под ногами круизных громадин, въездных лайнеров и пароходов, спешащих прибить своё пузо к Гейдарпаше, парадным вратам Царьграда.

Пришлось тупорылым тревожить хозяина. Потерев свой смартфон, вызвали всемогущего Дубаларя из пахарской бутылки в венценосный Стамбул турецкими авиалиниями. Али его принял по-царски, утолил жажду чаем, разместил в шикарном отеле с видом на Айю-Софию, но Аур указал горделиво на белый паром, и его поселили в шикарной каюте на верхней палубе.

Турок решал суетливо, мотался с парома на берег, и снова на борт, на своём белоснежном катере да ещё с расторопной помощницей, владеющей языками. У турка всё было схвачено, мол, в Каракёе решают, только просил подождать, но ожидание длилось, а качка всё не заканчивалось, а его переводчица смотрелась на катере, с грудями и попой под тонкими хлопками, как одалиска, танцующая танец живота, то надвигаясь, то отдаляясь. Верхнюю палубу обдувал ветерок, каюту студил свежий бриз кондиционера, а в прожарке кают нижней палубы дым стоял коромыслом.

Васюра с Тимуровцем от качки, запертости на пароме, отсутствия денег, наличия долбанных баб вконец ошизели. Меняли барменам шалав на водяру, а та была тёплая. Вымещая, орали, блевали и люто пользовали от злобы и страха в дымину забуханных тёлок. Отгребали особо те пять, но, правда, по запоздалым жалобам подлючих жлобов, недолго. Ковырялки не зря оказались прохаванные. И надыбал их где-то, с чистыми ксивами Морозан, хитрющая, гадская падла! Тёртые твари сходу вусмерть ужрались, вдогонку, скорее всего, ещё и закинулись, и, упоротые, отключились, канув в омут рыгни и соплей. Делайте, мол, что хотите, измывайтесь, имейте, мол, их по полной, хоть за борт кидайте — Босфор, мол, им по колено, они на арбузной корке не раз его переплывали.

Подручных и тёлок вывёртывало наизнанку в аквамарины пролива. Вишняк и Васюра рыгали, не переставая, от бухни и неистовой качки. Васюра зверел, тягая за патлы елозящих в лужах водки и потняка, заблёванных сучек, а над ними, в желудке Дубаларя бултыхался цейлонский «Акбар».

Аур не блевал. Он уже поразмыслил, позвонил, кому надо, деловому партнёру по старым делишкам, обо всём договорился. Пять баулов со слизистым золотом. Али — мелюзга, ему еще лузгать и лузгать те семечки, которыми он сто лет в обед сходил по большому.

Мерзость, рыгнёй и ругнёй затопившая нижние палубы, развлекала. «Бухарест! Причём полный!», — изрёк бы Мошняга, веривший твёрдо, что именно там для бухающего обретается твердь просветлённого успокоения. «Rest» значит отдых, в переводе с английского. Бухарест, в переводе с бухарского, значит дзен, нирвану и кайф, снежный пик Джомолунгмы, итоговое содрогание. Мошняга-бухарик отправлялся в бестрепетный трип на своём стакане, не слезая, как в ступе — баба Яга, как на поезде «Бухара-Бухарест», скорый, следует без остановок.

Бако Спейский, Space’кий Бако… Стакан за стаканом, Бакон — это космос! По мошняжным словам, пребывая немощной плотью в рэпаных, жалких Пахарах, метанолом набрякшие фибры пропитой души размещал он в сиятельном Бухаресте. Как рубашку невыжатую размещают на бельевой веревке, с той лишь разницей, чтоб повешенная не просыхала. Рим, который по счёту? Второй, Третий заняты. Следует ли Рим Четвертый? Откуда считать тебя, Romania Mare[39], с начала или с конца?.. Дубаларь теперь не следовал смете, а значит, потерял счёт.

Клубы никотина срывались от поручней в сторону тонущей в зелени Айя-Софии. Аур тешился, упоённый своей металлической, тошноте не подвластной, крепостью. Разве съест аш-два-о-натрий-хлор неподвластный времени аурум? По зубам ли морской болезни владыка речной? Упоение! Выпьем же «Старую крепость» за крепкую старость!

Аур спиртного не употреблял. Упивался иным в тверёзой прохладе извилин. Астрофизики предполагают, что наша Вселенная — извилистая пустота. Видел сам в подвалах «Нистрянских сведений». Вот и пустим в извилины мраку.