Жрец со щитом – царь на щите - Эра Думер

роскоши. Мы вошли в них. В открытом поле бесновался ветер, который со всей дури бил в лицо, как пьяный дурак в таверне. Дабы отвлечься от шафранового запаха и тени смерти, притаившейся в закромах погребальных камер, выдолбленных в камне, поинтересовался у Ливия, почему бы богачам не селиться на побережье, чтобы наблюдать из окна море и слушать днями напролёт шум волн. Он на пальцах объяснил мне, что дело в благотворном расстоянии от соседей.

– Стремятся к уединению, да? – усмехнулся я и показал на земляной холм. – Эти тоже.

Я указывал на гробницу. Холм, покрытый клочками травы и мелкими цветочками, был окружён у основания массивной каменной стеной из крупных блоков. Вход охраняли каменные львы.

От веса неживой девы у меня заныла спина – мы шли долго, и я успел ощутить, что упитанные формы красавицы из достоинств после смерти превращались в недостаток. Неподъёмный недостаток.

Нагнув голову, мы вошли в приземистый входной проём. В помещении позаимствовали факел со стены. В рыжее пятно огня попадали фрагменты стен, покрытых трещинами. В центре – купол: спиралевидные своды завершались книзу входами в овальные камеры.

Я зашёл в одну из таких и, передав огонь Ливию, уложил тело в свободное углубление. Стало легче, и не только физически. Почувствовав, что надо что-то сказать, произнёс:

– Филлия наверняка была хорошей и добродушной девой. Жаль молодую. Возможно, она была слишком трудолюбивой, и это сказалось на её здоровье. Или же недуг, которым она страдала, вот-вот передастся всем её гостям.

Ливий нравоучительно шлёпнул меня по плечу. Потирая его, я продолжил:

– Так или иначе, боги, будьте снисходительны. Она прошла короткий, но сволочной путь. И заслужила покой в ногах Прозерпины.

Ливий достал пару кусочков меди и положил на веки девушки, чтобы Харон принял плату.

Я отряхнул руки и махнул:

– Идём, Ливий.

Он впал в меланхолию. Ему и болтать не надо было, чтобы я заметил тяжелые вздохи и печальную морщинку между аккуратных бровей. Ливий отстал на шаг и подёргал меня за львиную шкуру. Я закатил глаза и с готовностью парировал:

– Ну чего ещё? Если бы мы бросили Филлию в лупанарии, к вечеру нас бы казнили.

Оставив факел перед входом, мы вышли наружу. Я забрал копьё и закрепил меж спиной и анкилом. Ливий показал на глаза, изобразил круг и ткнул большим пальцем за спину.

– И что, что нас видели? – Я покосился на львов, стороживших вход в гробницу. – Когда они найдут тело и начнут что-то выяснять, мы будем уже в Карфагене. Нам нельзя на виселицу, понимаешь?

Ливий, сопя, опустил голову. Я смягчился:

– После того как спасём Рим, понесём все наказания. Мы не уходим от правосудия Юстиции, а лишь берём отсрочку, чтобы довести начатое до конца. Половина пути пройдена – и я не желаю так глупо дезертировать.

Речь оборвалась. Я отпрянул от прикосновения к лицу. Но Ливий влил в тёплые ладони силу и крепче обхватил мои щёки, вынуждая смотреть в глаза. Змеиные, гипнотические, похожие на скважины тех хитроумных замков, что он взламывает отмычками. Янтарь их растопился – и на меня полился цветочный мёд.

Ливий прижался лбом к моему, я не сопротивлялся. Усмехнувшись, растрепал ему волосы на затылке.

– Сделаем всё, что сможем. Пусть те, кто могут, сделают лучше[22].

В подтверждение, что мы в одной лодке, я погладил ворованную этрусскую серьгу, и Ливий, расцветая, повторил. Наш условный сигнал к потешной проделке мы помнили отменно, и даже прозорливая Кирка Туций не раскусила его. Либо же сделала вид: равным ей в коварстве был лишь её родной сын.

– Тебе водить. – Я хлопнул его меж лопаток и сорвался, оставляя землистую воронку от сандалий.

Ливий недолго приходил в себя – бросил все силы, чтобы нагнать меня. В одночасье мы бежали по гальке троп, ведущих в Остию, всё чаще мелькали домусы, нас провожали любопытные взоры пастухов и патрициев, выбравшихся на прогулку по угодьям. Мы неслись, с по́том и смехом выветривая из крови хмель, страх и сожаления. Да, мы не были фаворитами Фортуны: потеряли память, спрятали труп жрицы любви в чужом склепе и нас наверняка заподозрят в её убийстве, но опасные приключения открывали для меня иные грани себя и моего отношения к другу детства.

Я не упёртая псина, чтобы не заметить, как недуг Ливия сплотил нас. Но я не должен был обманываться проходящими чувствами.

Дав Ливию фору, я глядел, как из-под его сандалий разлетаются травинки и камушки, плывут на ветру пурпурные волны жреческих одежд и сверкают драгоценности, которыми он себя увешал.

Ливий Туций Дион, подумал я, сам как эти драгоценности: они ценны, но пустишь их в сердце, и они захватят его алчностью; красивы, но их блеск – причина войн и поножовщин; развращают и легко теряются. Или же их крадут. А я привык к вещему закону: держи друга близко, а врага – ещё ближе и своим врагом так же, как и другом, делиться был не намерен.

Однако мне стоило помнить, что и немая змея вырабатывает яд. Иметь в виду, кого я защищаю.

И опять, как тогда, на берегу Тибра, Ливий звенел, будто мешочек с медью, что болтался на его поясе.

«Берег Тибра», – повторил я несформированную мысль.

Я нагнал Ливия у конюшен. В ноздри ворвалась резкая вонь. Под кособокими тентами покоились упряжи и плуги, накрытые тканями. Навесы трепетали на порывистом ветру, налетавшем с полей.

Ливий тяжело дышал, привалившись к стогу сена. Я облокотился о перекладину и с притворной надменностью взглянул на него.

– Я тебе поддался.

Ливий усмехнулся, перебившись на сбитое дыхание. Я наклонился к мятликам, вытянул один сочный стебелёк и покусал.

– Мы играли в догонялки на берегу Тибра, помнишь?

Взор Ливия застыл на миг, а после он кивнул и, сцепив большие пальцы, изобразил ладонями птицу. Он поднял фигуру к солнцу, и его бронзовое лицо погрузилось в тень от собственных рук.

– После событий с паучихой мы его ранили и оседлали, – напомнил я, перекатывая колосок во рту. – Исход же очевидный…

Я не заметил, как вытянулась собственная тень. Вместо того чтобы заткнуться, раскинул руки и торжественно, во всё горло, завопил:

– Мы разбились насмерть и попали в Орк!

– Сателлит? – позвал женский голос. Плоский, как и дощатая фигура с выступающими рёбрами, которая принадлежала его хозяйке, и с каким-то мессапским акцентом. – И человек в маске. Негоциатор.

Незнакомка напоминала прут: высокая и узкая в плечах и бёдрах. Она носила небрежно намотанную синюю тогу. Её причёска растрепалась, и тёмно-русые кудри рассыпались по белой как снег шее. Заспанные зелёные глаза ни на чём не задерживались,