Эпифания Длинного Солнца - Джин Родман Вулф

он, скажи, что мне хотелось бы взглянуть на них. Не отдаст – постарайся выяснить, о чем они. Не скажет – возвращайся к себе в мантейон и передай патере Тушкану, что я, кальд Вирона, приказываю ему вместе с тобой и… сибиллы у вас тоже есть?

– Да, – кивнул Устрица. – Майтера Роща, и…

– Имена ни к чему. Передай, что я приказываю всем вам запереть мантейон и как можно скорее уйти.

– Хорошо, патера, – поднявшись и вытянувшись в струнку, ответил Устрица, – только в мантейон я отправлюсь не сразу, что бы там ни сказал капитан. Сначала вернусь… вернусь сюда, повидаться с тобой, передать все им сказанное и проверить, не смогу ли сделать для тебя еще что-нибудь. Только, пожалуйста, не запрещай, патера, ладно? Я все равно не послушаюсь.

К немалому собственному удивлению, Шелк обнаружил, что улыбается.

– Твое непослушание, патера Устрица, куда лучше покорности многих известных мне горожан. Делай, что полагаешь правильным: ты ведь наверняка в любом случае так и поступишь.

Устрица вышел. Едва он скрылся за дверью, комната показалась Шелку необычайно пустой. Вдобавок и рана заныла так, что заставить себя отвлечься, подумать о чем-то другом стоило немалых трудов. Как гордо Устрица объявил о намерении не послушаться! А как задрожала при этом его губа! Все это тут же напомнило Шелку о матери, с блеском в глазах восхищавшейся очередным его совершенно обычным, пустяковым детским свершением: «О, Шелк! Сынок мой, сынок…» В точности то же самое чувствовал сейчас он. Ох уж эти мальчишки!..

Вот только Устрица нисколько не младше его. В схолу они поступили одновременно, и Устрице приходилось сидеть за партой впереди Шелка всякий раз, как кто-либо из наставников требовал рассесться в алфавитном порядке, и помазание оба приняли в один день, после чего были отправлены в помощь почтенным престарелым авгурам, более неспособным управиться со всеми насущными делами собственных мантейонов. Однако ж Устрица не удостоился просветления от Иносущего (ну или лопнувшего сосуда в мозгу, как утверждал доктор Журавль). Не удостоился просветления, не поспешил на рынок, не столкнулся посреди улицы с Кровью…

Говоря с Кровью, выдергивая из пальцев Крови три карточки и притом даже не подозревая о сошедшем с ума смотрителе, страдальчески воющем в недрах земли из-за нехватки этих самых карточек, он оставался столь же юным, как Устрица, а если и старше, то разве что самую малость – ведь Устрица вполне мог бы проделать все то же самое с точно тем же успехом!

Казалось, Шелк вновь увидел воочию рослого, краснолицего, потного, машущего тростью Кровь, а ноздри его снова защекотала вонь трупа дохлой собаки в сточной канаве, густо сдобренная поднятой пневмоглиссером Крови пылью… вот только на сей раз, стоило ему закашляться, в грудь словно вонзили раскаленную кочергу.

Слегка пошатываясь, он пересек комнату, подошел к окну, поднял раму, впустив внутрь ночной ветер, а после повернулся к комоду и внимательно оглядел собственный обнаженный торс в роскошном, куда больше зеркальца, перед которым брился дома, в обители, зеркале.

Цветастый кровоподтек, след рукояти Мускусова кинжала, наполовину скрывала повязка. Призвав на помощь скудные анатомические познания, почерпнутые на опыте, во время жертвоприношений, он решил, что игла прошла мимо сердца пальцах этак в четырех. Ну что ж, для конного выстрел, пожалуй, неплох… Отвернувшись от зеркала, он, насколько возможно, повернул голову, чтоб разглядеть повязку сзади. На спине повязка оказалась гораздо толще, шире, и болела спина заметно сильней. Кроме того, Шелк чувствовал какие-то легкие неполадки под ребрами, глубоко в груди, да и дышалось, признаться, куда трудней, чем обычно.

Что в ящиках комода? Одежда… исподнее, рубашки, небрежно сложенные брюки, а под сими последними – надушенный дамский платок. Очевидно, комната принадлежала молодому человеку, хозяйскому сыну: супружеские пары, владеющие такими домами, обычно устраивают себе спальню на первом этаже, в угловой комнате с полудюжиной окон.

Изрядно озябший, Шелк вернулся в кровать и укутался пледом. Хозяйский сын покинул дом без поклажи, иначе ящики оказались бы наполовину пусты. Быть может, сейчас он бьется в рядах воинства майтеры Мяты? Проникшая в ее голову частица Киприды – вкупе с приказом Эхидны – превратила робкую, застенчивую сибиллу в генералиссиму… Что же могла представлять собой эта частица? Знала ли сама Киприда, что обладает ею? Предположительно, тот же фрагмент избавил Синель от пристрастия к ржави, а стало быть, отныне обе они – неотъемлемая часть одного и того же. Между тем в разговоре Киприда обмолвилась о ведущейся за нею охоте, а Его Высокомудрие счел чудом, что ее не убили давным-давно… Должно быть, охотясь за богиней любви, Эхидна и ее чада вскоре поняли, что любовь – отнюдь не только надушенные платочки и брошенные в руки букетики. Что в любви имеется и сталь.

Несомненно, платок этот тоже бросила с балкона некая юная девушка… Попытавшись представить себе ее образ, Шелк обнаружил, что лицом она как две капли воды похожа на Гиацинт, и бросил сию затею. Помнится, Кровь, утирая лицо носовым платком оттенка спелого персика, надушенным куда крепче, чем платок из комода, сказал…

Сказал, что на свете есть люди, способные надеть человека, любого встречного, словно рубашку. Речь, разумеется, шла о Мукор, хотя он, Шелк, тогда этого не знал и даже не подозревал о существовании Мукор, девчонки, умеющей облекать собственный дух в плоть окружающих, совсем как сам он всего пару минут назад собирался облечься в одежду сына домовладельцев, хозяина этой спальни.

– Мукор? Мукор? – негромко окликнул он и прислушался.

Нет, ничего. Ни призрачных голосов, ни лиц в зеркале на комоде, за исключением его собственного… Прикрыв глаза, Шелк принялся с соблюдением всех канонов слагать пространную молитву Иносущему, благодаря его за спасение собственной жизни и избавление от преследований дочери Крови. Когда эта молитва подошла к концу, он начал новую – схожую по содержанию, но адресованную Киприде.

Внезапно за дверью спальни звучно лязгнуло оружие и щелкнули сдвинутые каблуки караульного, вытянувшегося во фрунт.

Разбудила Чистика ростень, ослепительные лучи длинного солнца, проникшие сквозь окаймленную кисточками маркизу, сквозь газовые занавеси, сквозь роскошные шторы пюсового бархата, сквозь грязные стекла каждого оконца; проскользнувшие в щели опущенных жалюзи из бамбуковых планок; миновавшие рассохшиеся от старости доски, неведомо кем приколоченные еще до него, и раскрашенную лубочную Сциллу, и затворенные, запертые на засовы ставни – пронзившие насквозь и дерево, и бумагу, и даже камень.

Моргнув пару раз, Чистик поднял голову, сел и протер глаза.

– Ну вот, вроде бы лучше мне, – объявил он, но обнаружил, что Синель по-прежнему спит, и Наковальня с Зубром тоже, и Елец с Шахином дрыхнут без задних ног.

Только здоровенный солдат, Молот, с Оревом на плече сидел, скрестив ноги, прислонившись спиной к стене коридора.

– Хорошо, боец, – откликнулся он. – Хорошо.

– Ничего подобного, – возразил Чистик. –