Мертвецы тоже люди - Елена Валерьевна Грозовская

Ознакомительный фрагментгоры, как и много лет назад, плыли в бессмертной голубой дымке и ретушировали жемчужным небесным отблеском облупившиеся стены уставшего жить города. За квадратом купейного окна проплывали бедные окраины, улочки Абанотуба́ни, верёвки с застиранным турецким тряпьём, разнокалиберные стаканчики крепости Нарикала и аскетичный шлем Армянской церкви, напоминавший мне теперь жестяную воронку для переливания кваса в бидон.

Кура по-прежнему несла маслянистые воды вдоль высоких, обрывистых берегов. Только теперь река, жёлтая, как горчичный порошок, тяжёлая, как глина и песок, не казалась мне прозрачной и тёплой. Померещилось вдруг, что в глубине – могильная, непроглядная тьма, и слезинки лягушачьей икры стекают вниз по гладким листьям ракит, поминая кого-то, уснувшего там, в омуте, и давно обглоданного серыми рыбами да зелёными раками. Из мутной глубины метнулась к поверхности тупая змеиная голова, чёрные крылья со свистом разрезали воздух, и дракон, взмывший из воды, исчез в полумраке пещеры на берегу. Там, в жерле горы, сверкая отполированными гранями, висел между столбами на четырёх цепях странный предмет, очертаниями напоминавший…

Я вздрогнула и очнулась – проводница резко постучала и, ставя ударение на согласных, прокричала через дверь по-русски:

– Ми прибываем, калбатоно.

– Диди мадлоба, – поблагодарила я, открывая купе, подхватила чемодан и покатила его по узкому проходу в тамбур соседнего вагона.

– Погода хорошая, солнечная, – заметила проводница.

– Да, – кивнула я, – зело лепота… Аеръ ныне вельми асенъ, акы баусъ… [6]

– Что вы сказали?

– Я говорю, воздух сегодня прозрачный, как водяной сапфир.

– Баус… Это на каком языке?

– Откуда мне знать? Я же на русском с вами говорю…

– На русском? Скорее, на древнерусском, как те двое… Они сошли полчаса назад, когда поезд делал остановку на Сортировочной, – отозвалась проводница, но я уже не слушала её.

На мгновение зависнув на ребристой ступени поезда, я огляделась и увидела на перроне пёструю, как цыганский табор, гортанно приветствующую меня родню. Вся семья: дядя, тётя, двоюродные сёстры и братья, их жёны и дети – встречала меня, блудную дочь, неприкаянную сироту. Толпа колыхнулась, ладошки черёмых, вечно загорелых под южным солнцем племянников облепили коленки, и я, как ни старалась держаться, заморгала, прогоняя подступившие слёзы. Щёк коснулись губы ятровок [7]. От чагравых, блестящих волос еле слышно пахло мёдом и лёгким печным дымком.

«Гамарджоба!» – раздавалось со всех сторон.

Скрывая за улыбкой замешательство, я расцеловалась с роднёй, и мы поспешили к выходу. Тётя завоевала мою правую руку, крепко вцепилась в локоть и потащила по перрону. Невольно я оглянулась на поезд. Попутчиков из соседнего купе не видно.

Сердце почему-то забилось, я с трудом преодолела желание ещё раз посмотреть на вагон.

«Что это со мной! Надо ли думать о каком-то жалком наркоторговце!»

Стоило мне ступить на потрескавшийся асфальт привокзальной площади, как чувство неотвратимости овладело мной. Я завертела головой, пытаясь определить, с какой улицы, выходившей на площадь, дует на меня этой неотвратимостью.

Я засмотрелась в тёмную щель между домами. С каждым шагом улица близилась, щель становилась светлее, пока не превратилась в обычный переулок, каких десятки в городе.

Мы прошли мимо покосившегося здания с облетевшей у фундамента штукатуркой. Ничем не примечательный дом, но именно здесь чувство неотвратимости усилилось и сердце забилось чаще.

Я почувствовала силу дома. Окна цокольного этажа едва видны над землёй и забиты фанерой, едва различим цвет выцветшей от времени штукатурки – дом явно болел, и уже давно.

И всё же кто-то в этих стенах ждёт моего прихода… Сила, присущая старым зданиям, исходила от стен и оконных проёмов. Я слышу, как скрипят половицы и вздыхает мебель с пушистым слоем пыли, призывая к себе на помощь.

«Не хочу туда!»

Над дверью с облупившейся зелёной краской висела новенькая вывеска, сделанная в старорусском стиле:

Ателье «Царевна»

Напротив, дверь в дверь, под самой крышей, на бесцветной штукатурке были видны еле различимые слова:

ВЕСЕННIЙ ЦВЕТОКЪ.

Торговый домъ «Рюриковъ-Острый и Сынъ».

Живыя цветы.

Написано с «етями» и «ерами». Завитушки в стиле арт-деко выдавали возраст цветочного магазина: конец девятнадцатого, начало двадцатого века.

Из открытых окон наверху и правда доносился упоительный запах живых роз.

– Какое счастье, что рассада не пострадала, – услышала я довольный молодой голос, – какой аромат, а! Нужно поскорее всё пересадить в парник! Пойдём-ка, Иван!

В узком переулке слова откалывались от стен и звучали чётко, громко. Было неудобно, что невольно мы стали свидетелями чужой беседы, в которую нас не собирались посвящать.

– Иди, я сейчас… Сердце ноет… Запах её чувствую, словно она рядом, в двух шагах от меня, – ответили наверху.

– Ты окончательно спятил, мой друг, – наверху кто-то рассмеялся, удаляясь в глубину комнаты.

«И правда спятил. Так переживать из-за цветов! А аромат действительно волшебный!»

Я с блаженством вдохнула сладкий воздух и поймала лепесток алой розы, упавший сверху. Взглянула наверх. В окне на мгновение появилось и тут же скрылось мужское лицо – не успела рассмотреть, но почему-то во рту пересохло. Благоухающий лепесток жаль было выбрасывать, и я положила его в карман плаща.

Напротив окна на балконе ателье «Царевна» висел флаг. По чёрному двуязычному стягу прыгали золотые лягушки в коронах. Древко, червлёное и блестевшее свежей краской, украшенное золотым навершием, ярко сверкало на солнышке. На перилах сидел ворон и таращил на меня блестящие глаза.

«Вот уставился! Интересно, что здесь шьют…»

Я пыталась вспомнить, где могла видеть подобное, и даже в какой-то момент что-то верное мелькнуло в памяти искрой, но тут же погасло.

«Я вспомню!»

Окна первого этажа располагались на уровне глаз. Только я подумала, что жильцы дома, вероятно, никогда не открывают окон из-за назойливых взглядов прохожих, как распахнулась ставня и я увидела женщину.

Она сидела у подоконника и красила губы, не отводя ни на секунду взгляда от маленького зеркальца. От усидчивости женщина приоткрыла рот, касаясь кисточкой нижней губы.

Роскошные русые волосы, уложенные в высокую причёску, короной венчали лицо с довольно крупными чертами. Плечи и полные белые руки прикрывала шёлковая ткань, расшитая стеклярусом.

«Наверное, артистка…»

Обыденная сцена меня успокоила, я мысленно посмеялась над собой:

«Что же я так всполошилась…»

Дом как дом, люди как люди… И женщина красит губы так, будто в этом заключён весь смысл её жизни.

Ничего более мирного и обыденного трудно представить… Где-то льётся кровь, умирают люди, дети голодают в Африке, семейство Кеннеди в самолёте погребено в пучинах океана, в Антарктиде тают льды, Венеция погружается под воду, и возможно, именно в этот момент марсиане навсегда покидают свою Красную планету… а она красит губы!

Из глубины полутёмной комнаты к женщине подошёл мужчина лет сорока пяти. Он стоял в профиль. Тем не