Суворовец. Том 2 - Анна Наумова

Я сначала даже и не понял, что случилось что-то серьезное. — А что с ней? Грипп, что ль, цапанула? Немудрено. Щас какая-то зараза по городу ходит. Стало быть, не будет завтра диктанта? Можно не готовиться?

— Да какой грипп, Андрюх? — подал голос Колян, читавший книжку. — Какой к едрени фени диктант? Напали на нее. Сумку вырвали.

Вот это новость! Хуже не придумаешь!

— Во дела! — воскликнул я. — Кто, где?

— Недалеко тут… во дворах! — Колян громко захлопнул книжку. Он даже не читал ее: просто уставился в титульный лист невидящим взглядом. — Трое подошли…

— Трое? — пересохшим от волнения голосом переспросил я.

— Угу! — Колян был чернее тучи. Того и гляди — из окна выпрыгнет.

О-пачки! Приплыли…

Значит, нашу всеми любимую Ирину Петровну, копию молодой Гурченко, грабанули… И тоже недалеко от училища…

И, похоже, те же самые отморозки в кедах, которые еще совсем недавно прессовали меня с Михой и Илюхой.

— Только грабанули? — деловито переспросил я. — А почему она в больничке-то?

— Она сразу сумку не отдала! — подал голос крошечный Миха.

Он попытался было расставить шахматы для игры с «Бондарем». Но потом махнул рукой и убрал доску. Все равно не до того. Не до игр сейчас никому.

Остальные пацаны тоже притихли. «Красотку» любили все, несмотря на то, что спуску она никому из суворовцев не давала.

— Не отдала?

— Угу! — «Бондарь» встал и, скрестив руки, подошел к подоконнику и уставился в окно, на падающий снег. — Вроде как назад тянуть начала… Вот эти уроды ее и ткнули ножиком… Дебилы, блин! Чтоб их…!

И всегда сдержанный приятель выразился совсем непечатно.

— Ты откуда знаешь, «Бондарь»? Что ножиком ее ткнули? — мигом включил я «опера».

Так. Теперь коротко и ясно. По фактам. А то может статься и так, что опять кучу всего придумали. Как этот Лагутин со своим приятелем…

— Я мусорку выносил! — пояснил «Бондарь». — У Курского из кабинета. А они там с «Синичкой» про это терли.

— А в какой она больнице лежит сейчас? — уточнил я.

— Вроде в «Склифе»! — пожал плечами Илюха.

— Зуб даю! — подал голос Колян. — Это все те же.

И он, не в силах сдерживать злость, схватил карандаш, который лежал рядом с книжкой, сломал его и, беззвучно выругавшись, запустил обломки в мусорку.

Я сел за стол и обхватил голову руками.

Да уж, дела…

* * *

Я сразу понял, почему Колян был белее снега, валящего за окном. Все пацаны переживали за учительницу, подвергшуюся нападению, но он — особенно. Неравнодушен он когда-то был к нашей «Красотке». С тех самых пор, как к ногам Ирины Петровны в начале сентября случайно упал сделанный им бумажный самолетик.

Да что там — неравнодушен… Втрескался в юную преподшу наш «Ромео» Антонов по уши. Я даже пару раз видел, как он на клочке бумаги во время «сампо» рисовал ручкой сердце, пронзенное стрелой, а внутри — буквы: «И. К». Только дурак не понял бы, что «И. К.» в случае Коляна может означать только одно: «Ирина Красовская».

К юной красотке, только-только окончившей пединститут, неровно дышали почти все суворовцы — и «перваки», и «старшаки». Но не каждый, разумеется, влюблялся по уши.

Шила, как говорится, в мешке не утаишь. Тайное мигом стало явным. Пацаны, как узнали о Колькиной влюбленности, конечно же, подняли однокашника на смех. Ну не хохма разве? Шестнадцатилетний пацан влюбился в… аж двадцати трехлетнюю «старуху»?

Колян даже, помнится, как-то письмо ей написал… С признанием, разумеется.

— Зырь, мужики! — влетел как-то в бытовку Тимур Белкин.

Там были только мы с Михой и Егором. Как раз заканчивали подшиваться и убирали иголки с нитками на место. Оставалось только форму почистить, и можно идти на построение, не боясь огрести замечание за неаккуратный внешний вид.

Близнец кинул на кровать листок, исписанный аккуратным почерком, и победоносно посмотрел на нас.

— Читайте! Вот умора, правда?

Однако бурной реакции, как ни странно, не последовало.

Честный и порядочный Миха, который был рядышком, взял брошенный листок и, глянув мельком, отдал обратно Белкину.

— «Дорогая Ирина! Не сочтите, пожалуйста, мое письмо какой-то неуместной шуткой…» Ну и на фига нам это читать? У нас во взводе Ирин нету… Не нам и не тебе написано. Нехорошо чужие письма читать. Не учили тебя разве, Белкин?

— А я че? — скуксился не ожидавший такой реакции Тимур. — Я ничего… Ну так, для смеха.

Ходить бы Антонову до конца дней в училище любителем «дам постарше». Но ему свезло. Выручил безумного влюбленного наш тогдашний вице-сержант, Егор по прозвищу «Батя». Мудрый и взрослый, не по годам.

«Батя» молча подошел к любопытному Белкину и размеренно сказал:

— Значит, так, любитель чужих писем! Для смеха ты кнопку на стул можешь своему братцу подложить. А эту записочку ты сейчас вернешь на базу — туда, откуда взял. Понял? И ржать нечего. Пусть Колян хоть письма ей пишет, хоть под окнами стоит, хоть предложение делает. Не твои это заботы. Ты и сам по Красовской слюни пускаешь. И не только ты. Так что нечего ржать. Усек?

— Усек! — пробормотал Тимур. Не осмелился перечить вице-сержанту. Только пробурчал для вида: — Че так резко-то?

— Вот и славно! — довольно сказал Егор и, напевая себе под нос, стал чистить форму.

* * *

— Слушай, Колян! — отвел я в сторонку приятеля, когда мы всем взводом вышли чистить снег. — А ты откуда знаешь, что это те же самые утырки? Ну, которые нас с Михой и «Бондарем» стопанули?

Снегопад в Москве шел уже несколько дней подряд. За ночь снега навалило знатно. Как говорили синоптики, уже выпала «месячная норма осадков». Разгребать последствия выгнали как раз наш взвод.

Антонов пожевал губами и мрачно отвернулся. А потом сказал, будто нехотя:

— Ну… чувствую я так. Понимаешь, Андрюх? Чувствую, что это те же. Не знаю, как объяснить.

Был бы я на самом деле шестнадцатилетним, наверное, решил бы, что приятель бредит. Или совсем кукухой поехал на почве неразделенной любви. Такое часто в пубертате бывает.

Но я был опером, справившим сорокет. И знал, что в жизни бывает все. И чуйка бывает не только у оперов. К словам безумного влюбленного тоже порой не мешает прислушаться.

— Понимаю, — коротко ответил я.