Громов: Хозяин теней 1 - Екатерина Насута

То есть, тот, который Савкин. С травами и иконами. Кровать в стороне от окна, но его вижу, пожалуй, яснее, чем когда бы то ни было. И склонившегося надо мною Метельку тоже вижу.

— Живой, — выдыхает он с преогромным облегчением.

— Живой, — повторяю и на всякий случай пробую пальцами шевелить. Пальцы, что характерно, шевелятся, и это уже само по себе хорошая новость.

А то хрен его знает, чего от этого сеанса лечения ждать, тем паче использовали Савку исключительно для практики. Чтоб Танечке было на ком поучиться. Вот она и поучилась.

Наша же судьба мало кого интересовала.

— Пить хочешь?

— Хочу, — отвечаю, понимая, что сушит и вправду жёстко.

— Ага… я сейчас. Вот. Помогу.

Метелька поднимает отяжелелое моё тело и другою рукой прижимает к зубам стакан. И так, что едва эти зубы не выдавливает. Я не в обиде. Пью. Глотаю жадно, и потому не сразу доходит, что в стакане не вода.

Горькое.

— Пей, пей, — приговаривает Метелька, не позволяя отвернуться. — Оно полезное. Сказали, что каждый день надо. Давай уже…

Пью.

Горечь вполне терпимая. Да и в целом не отравят.

— Живой… — Метелька выдыхает и позволяет опуститься. — Блевать не станешь?

Я прислушался к себе.

— Не-а.

— Если вдруг, то говори. Тут он ведро есть… — он махнул куда-то в сторону, а я вновь отметил, что зрение изменилось.

Стало… лучше?

Определённей.

Чётче.

Теперь я вижу не только очертания предметов, теперь я вижу Метелькино лицо, правда, всё одно чёрно-белое и ещё размытое, будто смотрю на плохой старый снимок, который долго лежал и наполовину выцвел. Но это больше, чем было раньше.

Лицо у него узкое, длинноносое и ассиметричное, что ли. Одна щека будто к уху подтянута, а другая — обвисла. И потому кажется, будто Метелька улыбается криво.

— Я это… сейчас кликну…

— Кого?

— Антошку… — Метелька воровато оглянулся и сказал: — По пять разов на дню ходит. И ругается, что эти, государевы, тебя замордовали.

Не замордовали.

Руки шевелятся. Ноги тоже. Стало быть, не парализован. Да и тело ощущается иначе. Пока сложно сказать, насколько, но вот это прошлое чувство, когда оно двигается словно через силу, словно в воде находясь, ушло.

Хорошо.

Очень даже… так что, пособием там Савка послужил или нет, но мы не в претензии.

— Зови, — говорю. — Только это… не уходи далече. Нет у меня ему веры.

— Ага… ещё та погань, — легко согласился Метелька. И, приблизившись, на ухо сказал: — Проигрался он крепко. И на зелье дурном сидит…

Почему я не удивлён.

— И задолжавши потому. Но Мозырь его тем и держит.

Как будет держать и Савку. Думаю, не сам Антошка играть стал, да и зелье дурное вряд ли по собственной инициативе принял. Где-то подвели. Предложили.

Помогли.

А он и не устоял. Слабый человек.

— Так-то он полезный. Какой-никакой, а целитель… так что не боись, тебя не тронет.

— Я… давно… лежу?

— Седмицу уже.

Охренеть.

То-то слабость такая, дикая.

— Тебя-то как эти вон увели, так и всё… я ж думал, что в город пойдём. А они возвернулись, тебя же ж нету. Сказали чего-то, и государева сестрица молвила, что ты вроде как крепко очень болен и потому надобен уход. Ну и эти двое с тобою останутся.

— Они… тут?

— Не, третьего дня отбыли. А так-то кажный божий день ковырялися. Афанасий наш на это крепко ругался, что, мол, этак и вовсе изживут и без соборования.

Верю, что именно эта деталь и волновала батюшку более прочих.

— Какое мне… соборование…

— Перед смертью если, то Господь и язычника простит, — уверенно заявил Метелька. — Но этие сказали, что ты не помрёшь, но поздоровеешь, хотя и не надолго. Там-то всё одно помрёшь. Я-то… ну…

— Подслушал.

— Ага, — он не стал отказываться. — Мозырь же ж…

— Разозлился, что я не пришёл?

Неудобно вышло, хотя моей вины в том и нет.

— Ну… сперва-то да, а я рассказал, что ты в шпитале нашеем и что государынин лекарь тебя самолично пользует.

Звучало это на диво пошло.

— Он и велел приглядвать. Ну, на всякий… после ещё Антошку к себе вызывал, знаю.

Не поверил, стало быть, Метельке. Что логично. Кто такой Метелька с точки зрения уважаемого местечкового авторитета? Так, мелкий клоп. И верить такому — себя не уважать.

— Вот… ну и все-то и ждали. А этот…

— Что говорил? Целитель?

— Так-то я не всё слышал… ну типа, что ты всё одно долго не протянешь. Хорошо, если зиму увидишь… что-то там с энергиями и прочим. Что тело они поправили, а вот душа в нём держаться не больно-то хочет.

Удержим.

Я не позволю Савке просто взять и уйти.

Из шкуры вывернусь, но вытащу его из этой сонной полудрёмы, в которую его целители загнали. За тело им, конечно, спасибо большое человеческое, но вот с приговором поторопились.

— И Мозырю говорил?

— Ну…

Говорил, значит. Если не Метелька, то Антон Павлович.

— А он?

— Сказал, что сперва ты очухаешься, а там и поглядит, чего да как…

Понятно.

С одной стороны, может, так-то и неплохо. Какой интерес Мозырю завязываться с потенциальным покойником? С другой… он точно попробует проверить, правду ли сказали. А может, и решит, что с паршивой овцы хоть шерсти клок, а пока пацан жив, можно и попользовать к вящей пользе своей.

Впрочем…

Разберемся.

— Так я пошёл? Звать?

— Иди, — я лёг, прикрыв глаза, и попытался заглянуть внутрь себя. Савка был тут, всё ещё сонный и недовольный тем, что я его сон нарушил. Он ворчал и не желал занимать тело, потому как жить в его представлении было тяжко, а тут вот, внутри, спокойно и хорошо.

Он бы вовсе не отказался уступить это тело.

Зачем оно?

Тем более помирать скоро. Причём, как я уловил, мысль эта Савку совершенно не пугала. Скорее даже наоборот, он радовался, предвкушая скорую свою смерть, видя в ней… надежду?

Избавление?

Не понимаю.

Дети все хотят жить. Да и взрослые большею частью тоже. А он вот… он… как с этим бороться?

— Очнулись, стало быть… — Антон Павлович был слегка сонный и какой-то более мутный, нежели обычно. А я не отказал себе в удовольствии разглядывать лицо его. Острые черты.