Наследник 4 - Дмитрий Шимохин

Впереди шел он. Самозванец. На нем был шитый золотом бархатный кафтан, явно с боярского плеча, на поясе — сабля в драгоценных камнях. Он шел с наглой ухмылкой, пытаясь изображать царственное величие, но походка выдавала в нем не государя, а казачьего атамана — упругая, чуть вразвалку.

За ним следовало его сопровождение, человек тридцать, и зрелище они представляли диковинное. Двое-трое, как и их предводитель, щеголяли в награбленном шелке и бархате. Но большинство, напротив, выставляли напоказ свою «народность» и «простоту». Они шли в простых холщовых рубахах, босые или в сапогах, демонстративно выставив на груди большие кресты. Они кичились своей бедностью, играя роль святых воинов, пришедших за правдой.

Я смотрел, как они входят в эту арену, и видел все насквозь: вот воры, дорвавшиеся до добычи, а вот — фанатики или хитрые актеры.

Но стоило приглядеться, и вся эта мишура осыпалась. Кафтан был «Петру» чуть тесноват в плечах, а руки, что он держал на поясе, не были белыми и холеными. Это были руки воина и всадника — широкие, с въевшейся грязью под ногтями и старыми белесыми шрамами на костяшках. Лицо — молодое, лет двадцати пяти, с небольшой бородкой. И глаза. Дерзкие, черные, бегающие глаза, в которых не было ни царского величия, ни родовой спеси.

Их процессия остановилась перед моим столом. «Петр» окинул взглядом роскошный стол, затем меня, и выжидательно ухмыльнулся, ожидая приглашения.

Тишина стала тяжелой, звенящей. Я молчал. Я смотрел на него, как на диковинного зверя. Затем, не говоря ни слова, я медленно сделал широкий, приглашающий жест рукой, указывая на яства — на жареных лебедей, на икру, на полные чаши с вином.

Жест был понятен: «Угощайтесь».

Но я не предложил им сесть. Лавок для них не было.

Ухмылка сползла с лица самозванца. Он оглянулся. Его атаманы в бархате растерянно переминались с ноги на ногу. Те, что в рубахах, хмурились, не понимая, в чем дело. Они пришли как равные, как сторона переговоров, а их заставили стоять, как холопов, перед сидящим господином.

По рядам моих воинов, стоявших в круге, пронесся тихий, жестокий смешок.

Самозванец понял, что я не предложу ему сесть. Теперь, чтобы не потерять лицо окончательно перед своими людьми и сотнями моих, он должен был говорить первым.

И я ждал.

Он вдохнул побольше воздуха, расправил плечи и решил, что лучшая защита — это нападение.

— Что ж, княже Старицкий, не рад гостю? — громко, на публику, начал он, пытаясь изобразить насмешливую царскую интонацию. — Или стол твой так хорош, что только для тебя одного?

Не дожидаясь ответа, он повернулся к моим воинам, что стояли в живом круге, и заговорил с показной скорбью, как актер на сцене.

— Скорблю я великой скорбью о безвременной кончине дяди моего, государя Дмитрия Ивановича!

Он сделал драматическую паузу.

— Но ничего! Народ со мной! И скоро я сяду на престол отчий в Москве и отомщу за кровь родную!

А затем он снова резко развернулся ко мне, и его лицо исказила злоба. Он ткнул в мою сторону пальцем.

— Но до меня дошли слухи, что твои скоморохи и холопы хулу на меня возводят и смуту в моем войске сеют! Я требую, чтобы ты выдал их мне для справедливого наказания, как подобает верному слуге истинного государя!

Он закончил, гордо вскинув подбородок, уверенный в силе своих слов. А я сидел и молча смотрел на него. Я просто диву давался этой смеси непроходимой глупости и безграничной наглости.

Требует? У меня? В моем лагере, окруженный моими полками? Он жалуется, что мои скоморохи сеют смуту в его войске, и думает, что это — сильная позиция для переговоров?'

Я смотрел на него, и гнев сменялся почти весельем. Мне даже не нужно было ничего придумывать. Этот наглый дурак сам рыл себе могилу. И делал это публично.

В наступившей тишине я медленно, с легким скрипом, отодвинул свое тяжелое резное кресло откинулся.

Я не стал повышать голос. Я говорил тихо, почти лениво, как говорит учитель с неразумным учеником, но в мертвой тишине поляны каждое мое слово разносилось до самых дальних рядов.

— Ты называешь себя сыном царя Федора Иоанновича, внуком царя Иоанна Васильевича, — начал я. — Ты именуешь покойного государя Дмитрия своим дядей. Это делает тебя моим родичем.

Я посмотрел на него с легкой, издевательской усмешкой.

— Ибо я, князь Андрей Старицкий, — потомок Ивана Третьего, а род мой идет от самого Ивана Калиты, собирателя земель русских. Наш общий предок — святой благоверный князь Александр Невский. Мы с тобой, получается, одна кровь. Рюриковичи.

Я видел, как самозванец растерянно моргает. Он не понимал, к чему я веду.

— И вот, как твой старший родич, я хочу спросить тебя, племянничек…

Слово «племянничек», сказанное с ласковой, отеческой издевкой, ударило его, как пощечина. По рядам моих воинов пронесся сдавленный смешок. Лицо самозванца начало багроветь. Он понял, что попал в ловушку, но еще не видел ее стенок.

Он понял, что попал в ловушку, но еще не видел ее стенок. Я решил ему их показать.

Мой голос перестал быть насмешливым. Он стал холодным и твердым, как у судьи, зачитывающего приговор.

— Так вот мой вопрос, «племянничек». У царя Федора, о чем вся Русь ведает и в летописях и церковных книгах записано, не было сына! Была дочь, Феодосия! И та во младенчестве преставилась! — я широко и демонстративно перекрестился, глядя на небо.

Я снова в упор посмотрел на самозванца, и голос мой загремел над поляной.

— Так откуда ж ты, дурак, вылез⁈ Да как ты посмел себя моим родичем именовать, позоря мой род⁈ Мою кровь?

Удар был нанесен.

Самозванец пошатнулся, словно его ударили. Он был бледен как полотно, его губы задрожали. Он оглянулся на своих атаманов, ища поддержки, но увидел в их глазах лишь растерянность и страх.

— Меня… меня царь Дмитрий Иоаннович признал! — наконец вылепил он, цепляясь за последнюю соломинку. — Он назвал меня братом! У меня грамота его есть!

Услышав это, я замер. Я смотрел на его жалкое, испуганное лицо, на его последнюю, отчаянную ложь. И я не выдержал.

Я громко, на весь лагерь, расхохотался.

Это был не веселый смех. Это был злой, унизительный, убийственный хохот. Глядя на меня, сначала неуверенно хмыкнул дядя Олег, а затем,