Ай да Пушкин, ай да, с… сын! - Руслан Ряфатевич Агишев

газеты было привилегией, о чем говорила ее немалая стоимость. Только дворяне могли себе позволить читать печать, которая, совершенно естественно, писала именно о нуждах и чаяниях аристократии. Эта же оказалась газета оказалась все, а даже простому люду, по карману.

— Хитро придумано, хитро, господин Пушкин, — одобрительно покачал головой Николай Павлович. — Теперь, считай, «Копейка» у любого уважающего себя купчины на столе лежит или за пазухой засунута. Они землю роют, чтобы об их товаре здесь хотя бы одно хорошее слово написали. Я уже про плохое слово и не говорю. Помнится…

Пара дней назад, кажется, в одном из номеров промелькнула новость, что кто-то в трактире на Мойке отравился. С тех пор, как доложили императору, ни один человек, ни богатый, ни бедный, больше не пришел к ним. Словом, трактир можно закрывать.

— Теперь, похоже, господин Пушкин и с долгами рассчитался… Совсем неугомонный.

А взять его придумку с лотереей, на оглашение результатов которой чуть ли не весь город собрался. Жандармы с полицией так всполошились, что побежали в сторону казарм с гвардейцами. Решили, что мятеж или заговор какой-то начался. Наверняка, 1825-ый год, будь он неладен, вспомнили.

— Выдумщик, черт его дери…

Поначалу император, как в его свите, решил, что эта лотерея какое-то мошенничество, чтобы обокрасть подданных империи. Ведь, кто в здравом уме за копейку целую тысячу рублей даст? Кто себе в убыток действовать станет? К счастью, быстро во всем разобрались, и никого арестовывать не стали.

— Хитрый… Все предусмотрел.

Как бы он к этому делу не относился, но не мог не признать, что господин Пушкин все очень здраво и хорошо обставил. Для подсчета результатов лотереи собрал целую комиссию из уважаемых граждан. Особо туда пригласил не просто батюшку, а целого игумена, чтобы тот благословил. Вдобавок, и пожертвовал немалую сумму на потребности монастыря. Поэтому игумен за него и был горой.

— Хитрец, откуда не посмотри… Потерял лишь одну тысячу рублей, а выиграл столько, что и не подсчитать.

Задумка, и правда, поражала своей красотой и, главное, продуманностью на будущее. Лотерея так прогремела на столицу, что уже на следующий день газету раскупили еще до полудня. Все полмиллиона штук!

— Ай да, Пушкин…

Глава 21

А ничего и не закончилось…

* * *

Петербург, бывший дворец князя Волконского, резиденция французского посла в Российской империи барона Проспера де Барант

Посол, то и дело вытирая пот, тяжело поднялся по длинной лестнице своего особняка. Обильные возлияния, долгие застолья, сделали свое дело; ему чуть больше сорока, а чувствует себя старой развалиной.

— Проспи, ты уже пришел? — едва барон переступил порог дверей, как с гостиной раздался тонкий ласковый голосок. Эммануэль, его секретарь, явно караулил у входа. — Ты ведь принес подарок для своего Эми? Помнишь, ты обещал мне тон чудесный золотой браслетик? Я не слышу тебя, Проспи. Неужели ты забыл? — в голосе юнца слышалась обида, которую он и не думал скрывать. — Или ты хочешь меня подразнить? Хочешь поиграть? Тогда я иду за своим браслетиком…

Слышно было, как скрипнула софа, потом паркет. Юнец, похоже, решил выйти в холл за своим подарком.

Только лучше было бы ему там и оставаться. Посол был совсем не в настроении. Видимо, аудиенция у императора Николая Павловича прошла совсем не так, как задумывалось.

— Да, заткнись ты уже! — раздраженно рявкнул де Барант, бросая шубу на паркетный пол. — Заткнись, я сказал!

Застыв в дверях холла, Эмануэль обиженно скривил лицо. Поджал пухлые губы, плаксиво наморщил лоб, сильно стараясь выдавить слезу. Ведь, все это так хорошее действовало на барона, делая его «мягким» податливым к просьбам.

— Ты злой, Проспи, — с надрывом проговорил юнец, со вздохом хватаясь за дверь, словно ему стало плохо. — Ты бесчувственный, как сами эти варвары, — ослабил шейный платок, начал демонстративно хвататься за белоснежный кружевной ворот сорочки. — Мне плохо, Проспи. Я не могу это терпеть.

Ему бы остановиться, замолкнуть, снова уйти в гостиную и сидеть там тише мыши. Должен же был видеть, что барон совсем не настроен терпеть его капризы. Однако, Эмануэль уже «закусил удила», решив, что и сейчас добьется своего.

— Так знай же, Проспи, я на тебя очень сильно обиделся! Мне очень больно, но я должен это сказать: для меня ты больше не тот милый и нежный Проспи, которого я знал, а бесчувственный барон де Барант, — голос у юнца дрожал, на его ангельском девичьем личике показались слезы. — Я больше не могу это тер…

Он взмахнул рукой, словно прощался, и тут же отлетел к стене, отброшенный мощной оплеухой. Жалобно пискнул, а над ним уже навис барон.

— Закрой свою пасть, пока я не выбил тебе все зубы, — де Барант вцепился в цыплячью шею юнца и медленно сдавливал ее. — Маленькая потаскушка, забыл, где я тебя нашел? Забыл, про ту клоаку в Сен-Дени? Если бы я не купил тебя у мамаши Аннет, ты бы гнил от сифилиса в какой-нибудь подворотне. Хочешь снова туда?

Эмануэль тут же дернулся от ужаса [любой ужаснется, услышав про Сен-Дени, самое страшное место Парижа, прибежище воров, убийц, паралитиков, умирающих от проказы]. Начал жалобно поскуливать, с мольбой заглядывая в глаза барону.

— Могу устроить. Скажу Пьеру, и тот сначала развлечется с тобой, а потом вернет обратно в этот ад.

Юнца уже начало трясти. В глазах застыл такой ужас, словно он самого дьявола увидел.

— То-то же, маленькая потаскушка. Иди в свою комнату и жди меня. Когда же я приду, то будешь очень и очень убедителен в своей благодарности. Иначе…

Покровительственно похлопав напуганного «до чертиков» секретаря, барон грузно поднялся и пошел в гостиную. После сегодняшней аудиенции у императора ему срочно нужно было выпить.

— Чертов вар… — вытащив из лакированного бюро бутылку вина, он вытащил пробку и тут же отхлебнул. Перевел дух, и снова приложился к бутылке. — Чертов варвар… Он даже слушать не хотел… Магистр будет очень недоволен… Ну и пусть… Кто он, вообще, такой? Магистр, хм… А я посол Его Величества Божьей милостью Луи-Филиппа Первого… И что недоволен? Я сделал все, что мог…

К раздражению, которое его переполняло, явно подмешивался и страх. И пусть де Барант не признавал этого, хорохорился, грозно хмурил брови и что-то пытался бормотать против, но страх точно присутствовал. Страх был гаденький, мерзкий напоминая страх перед