Ленька-гимназист - Виктор Коллингвуд

* * *

Относительное затишье, наступившее после приезда Деникина и открытия рынка, оказалось недолгим и обманчивым. Через пару дней по городу пронесся страшный слух, подтвердившийся к вечеру: состоялся первый расстрел. Утром, на площади возле костёла, у стены кирпичного склада выстроили несколько человек и привели приговор в исполнение. Говорили, что среди расстрелянных были те, кого выявили как «пособников красных» — кто-то работал в ревкоме, кто-то слишком много болтал, а на кого-то просто донесли. Была там и пара мужиков, которых опознали как бывших махновцев, затесавшихся в город. И все это — демонстративно, с зачитыванием наспех состряпанного судебного приговора, словно и правда тут соблюдали какой-то закон.

Эта новость ударила по мне тяжело. Одно дело — бои, перестрелки, смерть на войне. Другое — вот такой холодный, расписанный по пунктам расстрел безоружных людей. Моя охранная грамота, казавшаяся надежной защитой, вдруг показалась тонкой, ненадежной бумажкой. Что если завтра кто-то другой нашепчет штабс-капитану новую клевету? Что если этот найденный через Гинзбургов штабс-капитан уедет, а на его место явится другой, менее сговорчивый?

Поделать я пока ничего не мог, это я понимал. Но мысль о том, что белые здесь, в Каменском, надолго и всерьез, и что они будут укрепляться, не давала покоя. Отец снова работал на заводе, снова строил бронеплатформы. Только теперь — для Деникина. И эта мысль была особенно невыносимой. Не дать им обзавестись собственным бронепоездом! Или, по крайней мере, максимально задержать его постройку. Вот что вертелось у меня в голове. Диверсия. Маленькая, незаметная, но эффективная. Но как? Как попасть на завод, к отцу? Туда теперь просто так не пройдешь, охрана. Нужно было думать.

В воскресенье полгорода потянулось в церковь — кто по велению души, кто из страха перед новой властью, демонстрируя лояльность. Мы же с Костиком и Гнаткой, как обычно, направились на наш «пляж». Солнце пекло, Днепр манил прохладой. Настроение было не самым радужным после вчерашних новостей, но сидеть дома было еще тошнее.

Мы шли по пыльной улице, огибая базарную площадь, когда дорогу нам преградила знакомая компания. Впереди, расставив ноги и уперев руки в бока, стоял Казимир Зданович — Козлик. За его спиной маячили четверо его прихвостней, здоровенных лбов из Верхней колонии, всегда готовых подлизаться к сильному и поучаствовать в какой-нибудь пакости. Один, я знал, был сыном белого урядника, другой — из семьи железнодорожного начальства. Короче, «мажоры».

— Тю, гляньте-ка, кого я вижу! — протянул Козлик с издевательской ухмылкой. — Шликлетный большевик! Куда это вы намылились, господа красная гвардия? Молиться за упокой души своих комиссаров?

Лицо его было перекошено от злобы и торжества. Видимо, численный перевес придал ему куража.

— Тебе какое дело, Козлик? — спокойно ответил я, останавливаясь. — Иди своей дорогой, не мешай.

— Ах, не мешай? — Козлик шагнул ближе, его противные маленькие глаза зло сузились. — Это ты мне, Ленька Брежнев, смеешь указывать? Да ты никто, быдло драное! Вы все, краснопузые, скоро на столбах висеть будете!

— За словами следи, казлина, — процедил я, выступая вперед. — Не тебе пасть разевать. Сам-то небось уже сапоги белым лижешь, полячишка?

— Что⁈ — взвизгнул Козлик. — Слушай сюда, большевистская сволочь! Скоро тут будет Ржечь Посполита, как в прежние времена, и это ты будешь лизать мои сапоги! А ну, хлопцы, дадим им понюхать каменской землицы!

Его дружки, как по команде, ринулись на нас. Их было пятеро, нас — трое. Раньше, еще пару месяцев назад, такая стычка закончилась бы для нас плачевно. Мы бы точно огребли по полной. Но сейчас… сейчас что-то изменилось. Наши «тренировки» на пустыре не прошли даром! Мы стали сильнее, выносливее, злее… а главное — техничнее.

Первого, самого ретивого, Гнатка встретил славным ударом в челюсть. У меня аж сердце запело, как услышал, как клацнули зубы этого типа! Юнец охнул и повалился на землю. Костик, хоть и был не таким сильным, как Гнатка, но вертелся юлой, уворачиваясь от ударов и швыряя соперников в пыль прекрасно отработанными борцовскими приемами. Я же решил продемонстрировать весь свой репертуар. Удар локтем в солнечное сплетение одному, головой в морду другому, тыльной стороной ладони в нос — третьему… И свинчатка тоже пошла в дело. Зря ее, что ли, мастрячили?

Драка, должно быть, длилась недолго, но мне показалось, что прошла вечность. Козлик, увидев, что его «армия» терпит явное поражение, попытался было сбежать, но я догнал его и свалил на землю. Несколько точных ударов — и он заскулил, закрывая лицо руками.

Через пару минут все было кончено. Двое из нападавших валялись на земле, постанывая. Остальные, включая Козлика, подхватив своих побитых товарищей, поспешно ретировались, бросая в нашу сторону злобные взгляды и угрозы.

Мы стояли посреди улицы, тяжело дыша, отряхивая пыль с одежды. У Костика была разбита губа, у Гнатки под глазом наливался синяк. У меня тоже саднила скула и гудели кулаки. Но на душе было какое-то злое удовлетворение. Мы не просто отбились — мы победили. Мы смогли дать отпор тем, кто был сильнее и многочисленнее.

— Ну что, Козлик? — крикнул Гнатка вслед убегающим. — Попробовал землицы? Еще хочешь?

— Ладно, пошли, — остановил его я. — Ну их нахрен, уродов.

Мы пошли дальше, к ближайшей колонке, возбужденно обсуждая подробности драки.

— Видал, как я тому верзиле в дыню заехал? — хвастался Костик, вытирая кровь с губы. — Он аж присел!

— А ты, Ленька, ловко этого, второго, подсек! — восхищался Гнатка. — И откуда только ты такие штуки знаешь?

Найдя колонку, мы остановились умыться — смыть пыль, кровь и охладить разгоряченные физиономии. Синяки и ссадины ныли, но это была приятная боль победителей. Что поделать — тут иначе нельзя; не умеешь драться — ходи по улицам осторожно! Солнце все еще пекло, но на душе было как-то легче. Разговоры снова вернулись к обычным мальчишеским темам — кто дальше камень бросит, кто быстрее плавает, какие новые слухи ходят по городу.

И тут вдруг из-за угла выехала кавалькада. Несколько казаков верхом, с шашками наголо, в неизменных мохнатых папахах и выцветших, с соляными разводами от высохшего пота, гимнастерках. Они ехали неспешно, но с таким видом, будто вся улица принадлежит им. А посреди них медленно катилась обычная городская пролетка, запряженная парой неказистых лошадок.