Последний исповедник - Эдуард Сероусов

Прайс проследовал в кабинет Томаса. Когда дверь закрылась, наступила напряженная тишина. Два человека, когда-то находившиеся по разные стороны баррикад, теперь оказались в странном союзничестве, основанном на общем осознании необходимости перемен.

– Рад видеть вас, господин Министр, – спокойно сказал Томас, жестом предлагая Прайсу сесть.

– Полагаю, это уже не исповедь, а психиатрическая помощь? – с легкой иронией спросил Прайс, опускаясь в кресло. – "Консультация по этическим дилеммам", если верить официальной документации.

– Называйте как хотите, – ответил Томас. – Суть не изменилась. Я здесь, чтобы выслушать. Без осуждения.

Прайс долго смотрел на Томаса, затем кивнул и достал из внутреннего кармана небольшой блокирующий модуль.

– На всякий случай. – Он активировал устройство, создавая дополнительный барьер против возможной прослушки.

Затем Министр сделал глубокий вдох, и неожиданно его официальный тон сменился почти отчаянной искренностью:

– Я больше не могу нести этот груз один, профессор Лазарь. Я должен рассказать кому-то. Должен… исповедаться.

Томас внимательно смотрел на человека перед ним – одного из самых могущественных людей в Новом Вавилоне, архитектора системы, преследовавшей верующих, и, как выяснилось недавно, тайного верующего.

– Я слушаю, – просто сказал он.

Прайс начал говорить. Сначала медленно, подбирая слова, затем все быстрее, словно прорвавшись через какую-то внутреннюю плотину:

– Я был верующим всю жизнь. Даже в разгар кампании против религии. Даже подписывая указы о ее запрете. Даже… – он сделал паузу, – даже санкционируя преследования таких людей, как вы.

Он поднял взгляд на Томаса:

– Вы должны понимать, я не считал это предательством веры. Напротив, я верил, что защищаю ее. Религия стала слишком догматичной, слишком агрессивной, слишком политизированной. Она извращала саму идею Бога, превращаясь в инструмент манипуляции и власти. Я думал… – Прайс горько усмехнулся, – я думал, что спасаю истинную веру, загоняя ее в подполье, очищая огнем преследований.

Томас слушал, не перебивая. Он понимал логику Прайса лучше, чем тот мог предположить. Разве он сам не прошел через похожие сомнения и переоценку своих убеждений?

– Поначалу это работало, – продолжал Министр. – Люди, которые держались за веру несмотря на запреты и опасность, как правило, делали это из искренних убеждений, а не по привычке или из-за социального давления. Качество веры повышалось, даже если ее количество уменьшалось. – Он покачал головой. – Но затем система стала неуправляемой. Репрессии усилились. То, что задумывалось как временная мера для очищения религии от наносного, превратилось в машину тотального контроля над сознанием.

– И вы продолжали поддерживать эту систему, – констатировал Томас.

– Да, – Прайс опустил голову. – Из страха. Из соображений собственной безопасности. Из-за рационализаций, что я могу принести больше пользы, работая изнутри системы, чем противостоя ей открыто. – Он поднял усталые глаза. – Я лгал себе, профессор Лазарь. И с каждой новой ложью становилось все труднее найти путь назад к правде.

Томас кивнул. Ему были знакомы эти самооправдания, эта внутренняя борьба между идеалами и компромиссами, между тем, кем ты хочешь быть, и тем, кем становишься под давлением обстоятельств.

– События прошлого года изменили все, – продолжил Прайс. – Мерсье… он был чудовищем, но он заставил меня увидеть чудовищность того, что мы создали. Система, которая настолько подавляет естественную духовную потребность человека, что она вырывается в извращенных, насильственных формах… – Он покачал головой. – Это не то, что я хотел построить.

– И что вы хотите делать теперь? – спросил Томас.

Прайс выпрямился в кресле:

– Менять систему. Медленно. Осторожно. Но неуклонно. Создавать пространство для новых форм духовности, которые не противоречат рациональности и прогрессу, но дополняют их. – Он указал на Томаса. – Ваш эксперимент, эти "консультации по этическим дилеммам" – первый шаг. Я продвигаю подобные инициативы и в других секторах.

– Это рискованно для вас, – заметил Томас.

– Да, – согласился Прайс. – Многие в Департаменте считают, что я слишком мягок, что я отступаю от принципов. Есть те, кто активно противодействует любым реформам. И есть те, кто знает или подозревает о моей вере и может использовать это против меня.

Он наклонился вперед:

– Но я больше не могу жить двойной жизнью. Не могу притворяться. Я хочу искупления.

Томас внимательно изучал человека перед собой. Он видел искренность в его глазах, но также и страх, и сомнения, и остатки той гордыни, которая позволила ему когда-то возомнить себя архитектором новой эры, где религия будет контролируемо уничтожена, а затем возрождена в "очищенной" форме.

– Истинное искупление начинается с правды, – сказал Томас. – Не только со мной, здесь и сейчас, но и с самим собой. Признание того, что было сделано неправильно, без самооправданий.

– Я знаю, – тихо ответил Прайс.

– И продолжается действиями, – добавил Томас. – Недостаточно чувствовать сожаление. Необходимо исправлять то, что можно исправить.

– Что бы вы предложили? – спросил Министр.

Томас задумался на мгновение:

– Продолжайте начатое – создавайте пространства для диалога, для новых форм духовных практик. Но также ищите способы помочь тем, кто пострадал от системы. Семьям арестованных. Людям, перенесшим "когнитивную коррекцию". Найдите способы вернуть им то, что можно вернуть.

Прайс кивнул:

– Я уже начал работу по пересмотру некоторых приговоров. Тихо, без огласки. Но есть ограничения на то, что я могу сделать, не вызвав подозрений.

– Используйте научные аргументы, – предложил Томас. – Ссылайтесь на исследования о неэффективности жестких репрессий, о негативных психологических последствиях подавления духовных потребностей. Говорите на их языке.

– Да, это разумно, – согласился Прайс. Затем, после паузы: – Профессор Лазарь… отец Томас… я хотел бы спросить вас кое о чем личном.

Томас кивнул, разрешая продолжить.

– Как вы справились? – просто спросил Министр. – Со своим выбором, с нарушением тайны исповеди. С осознанием того, что вы преступили один из фундаментальных принципов своей веры.

Это был вопрос, который Томас задавал себе каждый день на протяжении последнего года.

– Я принял свое несовершенство, – медленно ответил он. – Я принял, что в мире, полном сложных моральных дилемм, не всегда есть идеально правильные решения. Что иногда приходится выбирать между двумя неправильными вариантами и жить с последствиями своего выбора.

Он помолчал, подбирая слова:

– И я пришел к пониманию, что буква закона – даже религиозного закона – может иногда противоречить его духу. Что сохранение тайны исповеди создано для защиты кающегося и поддержания священного характера таинства, но не для того, чтобы дать убийце возможность продолжать убивать. – Он встретил взгляд Прайса. – Я предпочел дух закона его букве. И до сих пор не уверен, был ли я прав. Но я знаю, что действовал из любви и ответственности, а не из страха или эгоизма.

Министр долго молчал, обдумывая слова Томаса.

– Возможно, в этом и заключается истинная вера, – наконец сказал он. – Не в слепом следовании правилам, а в постоянном, мучительном поиске истинного добра, даже если этот путь