Врач из будущего - Андрей Корнеев

— Я буду следить за вашими работами, — серьезно сказала Геккер. — Дмитрий Аркадьевич, вам повезло с учеником. В нем… пламя первооткрывателя.

Потом были кулуарные разговоры. Фёдоров, узнав, что Иван — тот самый автор «странного шприца», расспрашивал о деталях. Джанелидзе завел разговор о шоке и кровопотере, и Иван, не удержавшись, осторожно заметил:

— Юстин Юрьевич, а в условиях, когда вены спались и недоступны… не рассматривался ли метод внутрикостного вливания? Через грудину или большеберцовую кость? Там богатая сеть венозных синусов…

Джанелидзе замер с папиросой в руке.

— Внутрикостно?.. Гениально! Черт возьми, молодой человек, это же прорыв! Надо ставить опыты!

Иван стоял, окруженный этими великанами, и чувствовал, как его идеи, словно семена, падают на благодатную почву. Он не просто встраивался в систему. Он менял ее изнутри. Он подталкивал к открытиям на десятилетия раньше. И ради этого стоило жить.

* * *

Поздний ноябрь. Иван стоял у окна своей лаборатории. Снаружи кружилась первая, настоящая метель. Крупные хлопья снега бились о стекло, пытаясь заглянуть внутрь этого островка тепла, знаний и надежды.

Он подводил мысленные итоги. Шприц — был на финишной прямой. К Новому году — стандарты и пробная партия. Пенициллин — работа кипела, и теперь на горизонте был союз с Геккер, что могло ускорить создание средств против самых страшных раневых инфекций. Мать — была спасена. Его авторитет в научном мире — неуклонно рос. У него были верные друзья и любимая девушка.

Казалось бы, все складывалось как нельзя лучше.

Но он смотрел на календарь, висевший на стене. «Ноябрь 1933». До конца года — меньше полутора месяцев.

1934-й.

Иван знал, что несет с собой этот год. Окончательное укрепление власти Сталина. Убийство Кирова в декабре 1934-го, которое станет спусковым крючком для начала…

Время, безжалостное и неумолимое, работало против него. Каждый день, каждая неделя отсчитывали секунды до начала великой трагедии. Финская и конечно, ВОВ.

«Успеем?» — этот вопрос жег изнутри, как незаживающая язва. Вся его жизнь здесь, все эти связи, открытия, любовь — все это было хрупким мостиком, переброшенным над зияющей пропастью грядущего. И от его скорости сейчас зависело, упадет ли этот мостик в бездну вместе с ними, или выдержит.

Он сжал кулаки. Битва только начиналась.

Глава 20

Годовой рубеж

Последние дни декабря 1933 года наползали на Ленинград тяжелыми, снежными сумерками. Фонари на Невском зажигались все раньше, бросая на заснеженные мостовые тусклые желтые круги.

Воздух в коридорах Ленинградского медицинского института был густым от запаха мокрых шинелей и предпраздничного возбуждения. Студенты, торопясь на лекции, перебрасывались короткими фразами о планах на Новый год, о подарках, которые удалось достать, о надеждах на скорую сессию. Иван, пробираясь сквозь эту шумную толпу, ловил на себе взгляды — однокурсники узнавали его, кивали с уважением. «Борисов, тот самый, рационализатор». Он уже не был серой мышкой, затерявшейся в студенческой массе. Его имя обрело вес. Теперь за ним не просто следили — его взвешивали, оценивали, примеряли на себя. А вместе с авторитетом пришла и та особая, холодная тяжесть ответственности, когда любое слово, любой поступок уже не твой личный, а часть создаваемого тобой же мифа.

Актовый зал ЛМИ, украшенный красными полотнищами и портретами членов Политбюро, был переполнен до отказа. Декабрьское комсомольское собрание, посвященное итогам года, проходило в торжественной, но напряженной атмосфере. На стене висел новый лозунг, отпечатанный в институтской типографии: «Ударным трудом встретим 1934 год — год новых побед на фронте строительства социализма!»

Иван, сидевший в первом ряду между Катей и Сашкой, чувствовал, как под строгим кителем комсомольской формы по его спине ползет липкий, холодный пот. Эта показная помпезность по-прежнему вызывала в нем спазм внутреннего протеста, но он научился гасить его, надевая на лицо непроницаемую маску — не просто внимания, а почти что благоговейного соучастия. Внутри него жили два человека: один — язвительный циник из будущего, другой — Лев Борисов, вынужденный играть по правилам, чтобы выжить и сделать свое дело.

Первым на трибуну поднялся Сашка. Его обычно румяное лицо было алым от волнения, а голос, обычно такой громкий и уверенный, слегка дрожал, взлетая на высоких нотах.

— Товарищи комсомольцы! — начал он, и зал затих. — За истекший период бригадой товарища Борисова проделана огромная работа! Внедрены передовые методики антисептики в трех городских больницах, что позволило снизить количество послеоперационных нагноений на двадцать три процента! Разработан и передан в производство одноразовый шприц — революционное изобретение, имеющее стратегическое значение для обороноспособности нашей страны!

Зал ответил сдержанным, но мощным гулом — тем самым, каким встречали в кинохронике стахановцев. Звук одобрения, пропущенный через сито партийной цензуры. Иван почувствовал, как десятки взглядов устремились на него — восхищенных, завистливых, просто любопытных. Катя тихо ткнула его локтем в бок, шепча: «Держись, герой».

Но кульминацией стало выступление замдекана Петра Семёновича. Его сухое, аскетичное лицо, не выражало никаких эмоций, когда он поднялся на трибуну, поправив старенький, вылинявший пиджак.

— Безусловно, успехи товарища Борисова и его… бригады… впечатляют, — начал он, растягивая слова, и в зале сразу стало тихо, как перед грозой. — Они являются ярким примером того, на что способна советская молодежь, вооруженная передовыми знаниями. Однако… — он сделал паузу, давая слову нависнуть в воздухе, — нельзя забывать, товарищи, что главная наша сила — в коллективе. В единстве. Ни один человек, каким бы талантливым он ни был, не может и не должен заменить собой волю и труд всей массы. Индивидуальные успехи — это хорошо. Но коллективный труд, товарищи, — вот истинная основа основ нашего социалистического строительства.

Иван почувствовал, как Сашка напрягся рядом, сжимая кулаки. Это был удар шпагой с ядовитым наконечником, нанесенный с безупречной улыбкой. Его, Ивана, не просто критиковали — его стилизовали под опасного индивидуалиста, вырывающегося из строя. Самое опасное обвинение в эпоху, где главная добродетель — быть как все.

Сердце заколотилось где-то в горле, но годы медицинской практики в прошлой жизни научили его владеть собой даже в самых стрессовых ситуациях. Он медленно поднялся и направился к трибуне, чувствуя, как зал замирает в ожидании его ответа. Взяв себя в руки, он начал говорить, глядя не на Петра Семёновича, а поверх голов своих товарищей, стараясь встретиться взглядом с Катей, с Мишей, с Лёшей, с простыми ребятами с задних