журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

В общем, жизнь Клары войдет в обычную счастливую колею, но главный конфликт фильма будет заключаться в том, что налаженная жизнь однажды рухнет. Клара заболеет и сделается неспособной к производству новых младенцев. У нее будет момент отчаяния, она решит было свести счеты с жизнью, но в последний момент ее взгляд случайно упадет на портрет товарища Анастаса, и мужественная женщина скажет себе: „Это бумажный героизм, сестренка“.

Она запишется в добровольцы, отправится на фронт, станет там наводчицей ракет с ядерными боеголовками и в короткий срок точным огнем сметет с лица земли сто вражеских городов.

Враги назначат за ее голову награду в миллиард долларов, и она сдастся врагам сама, завещая этот миллиард любимой Родине.

— Вся жизнь и все силы отданы самому прекрасному на земле! — скажет в трагическом, но одновременно жизнеутверждающем финале Клара, садясь на электрический стул.

А в самом конце диктор нам скажет, что у Клары был реальный прототип, и этого прототипа, имя которого по понятным причинам еще рано оглашать, товарищ Анастас объявил своей почетной невестой. Посмертно. И мы украдкой смахнем мутную стариковскую слезу.

Да, именно так или почти так закончится телеэпопея, ибо так или примерно так заканчиваются все наши образцовые телеэпопеи. Но мне, тем не менее, всякий раз как-то по-новому неспокойно и тревожно за героев, все хочется, чтобы им в жизни повезло, чтобы во всем им была удача, а также возможность честно попасть на переработку, счастливо избежав насильственного, противоестественного конца.

Экран гаснет, а я еще долго не могу вернуться в реальность, все стоит перед глазами милый образ Клары.

— Как зовут-то тебя? — спрашиваю вполголоса отирающегося неподалеку бывшего шахтера, нового приятеля.

Спрашиваю, а сам делаю вид, будто разглядываю трещину на стене. Подстраховаться никогда не мешает.

— Алексей, — бросает он через плечо, а сам, как был, так и продолжает стоять ко мне спиной.

„Тоже долгожителем будет, если от силикоза не загнется", — с удовольствием отмечаю про себя. А вслух:

— Леха, значит, тезка, значит, молодец. Фильму видал? Вот она, жизнь-то! Так-то, Леха.

— Ага, так-то... — поддакивает он, будто тоже понимает в искусстве, стервец.

— Империалисты — дураки, — говорю громко. — Думают, что смогут от нас на другую планету удрать, на чистенькую, новенькую планетку! Чтобы там свои черные империалистические дела обделывать! Звездопланы усиленно строят! Думают, что мы так им и позволим уйти живыми! Вот дураки, ага?

Говорю, а сам подобострастно смотрю на прогуливающуюся меж воспитанниками помдежку с секундомером. Она, как будто, и не видит нас, но кто ее знает.

— Ага! — орет в ответ Леха и тоже ест глазами маленькую начальницу.

Оно, вроде бы, и не запрещается так вот друг с другом обсуждать наши образцовые произведения телевидения, тем более, если в положительном плане. Но ведь нигде, насколько мне известно, ни в одной из кних, которые сторожит цепной дневальный, не сказано, что, дескать, в обязательном порядке надлежит обсуждать телефильмы. А про империалистов — сказано. Вот их, стало быть, и обсуждаем. Само собой — в отрицательном плане, не в положительном же!

Незаметно проходит этот час личного времени. А правильно, что он такой короткий, правильно! Иначе не было бы этих ежедневных праздников свободы, а была бы обыкновенная скука.

В голове все еще мелькают сцены из жизни прекрасной Клары, лицо ее, сперва юное, потом зрелое, женственное, одухотворенное... Тело ее... Тоже одухотворенное...

Есть же, черт подери, на свете женщины!

И внезапно, без всякого постепенного перехода с более эстетического чувства к менее эстетическому, вспыхивает в сердце черная бесклассовая злоба, совсем уж редко посещающая меня в связи с возрастом половой мудрости: „Суки, — размышляю я, — окопались, понимаешь, сволочи! Ведь кто-то же все это снимает, кто-то наблюдает все это живьем, эту Клару, этого Карла! И сколько же их, осветителей, статистов, помрежей и ассистентов звукооператора! И нет для них никакого Чрезвычайного Периода, никакого казарменного положения, никаких отложенных на бесконечный срок потребностей! Я тоже хочу!“

И тут я останавливаю себя волевым усилием. Так, еще немного, и с критики телевизионной шатии можно незаметно скатиться на критиканство. А это уже...

На месте бесклассовой злости остается тихая аполитичная зависть. Жизнь прошла, а все завидую, старый дурак... А может, была мне от природы другая доля назначена? Не бойца роты предварительного дознания, не младшего каелочника-маркшейдера, а, к примеру, сочинителя сценариев? Иначе откуда такая страсть к бесконечным внутренним монологам, такая привязанность к телефильмам, такая способность угадывать ход сюжета? Кто бы из меня прорезался, не забудь я, кретин, грамоту?

Впрочем, разве можно было ее не забыть, когда ее десятилетиями планомерно из меня выколачивали?..

И тем не менее, есть один грамотей в нашем приюте! Есть один такой динозавр, предыдущая биография которого покрыта тайной. Впрочем, у нас все биографии тайные.

И он не просто грамотей. А самый настоящий сочинитель. Фамилия — Велосипедов. Профессиональный сочинитель, не самодеятельный. А то б ему наши дамы быстро показали такую самодеятельность! С недельку бы под себя какал, а потом бы запросился вне очереди на переработку.

А раз профессионал — ему и бумагу выдают. И чернила в пузырек наливают. Но больше — никаких послаблений. Даже — наоборот.

И товарищ Анастас насчет творческих людей по телевизору разъяснял. Очень полезные были разъяснения, после них всякая аполитичная зависть мигом улетучивается.

Он так объяснял:

— Все нормальные люди, кроме последних идиотов, работают, чтобы жить. А творческие люди, то есть, последние идиоты, интеллигенты-импотенты вшивые, мать их за ногу, живут, чтобы работать.

Им, товарищи, чем хуже, тем лучше. Если их всю жизнь за горло держать да время от времени встряхивать, они столько натворят, что держись! Они на любой ломовой работе героизм покажут, если им после работы, ночью, при свечечке разрешить своим любимым делом заниматься.

Кое-кто скажет, мол, нечего с ними цацкаться, их же подвести под уложения инструкций раз плюнуть!

Так оно. Но это, товарищи, была бы близорукая, недальновидная политика. А при взвешенной политике, можно агромадную выгоду поиметь с ихней мышиной возни!

Пусть творят, терпя лишения, унижения, не досыпая, не доедая. А империалисты нам за ихние книги, картины и симфонии огромные свои доллары на блюдечке поднесут! А мы на эти доллары бомбы купим, ха-ха! У них же! Да на них же и кинем, ха-ха!

И