журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич

скажу, что хочется сказать. Ведь тот, первопочиняльщик, смог в свое время. Тоже незадолго до переработки. И прославился. Конечно, лучше бы чем-то хорошим прославиться. Чтобы вспоминали добром. Но это абсолютно невозможно. Возможно — иное.

Ритуал, как всегда, проходит без отклонения от сценария. Все дружно делают свой шаг вперед, а потом бредут в раздевалку, получают у сестры-хозяйки шанцевый инструмент, комплект рабочей противохимической одежды, противогаз, кряхтя и охая натягивают ненавистную амуницию.

Одеваюсь и я для выхода на так называемый „свежий воздух". Встаю в строй, как всегда, в числе середняков. Воспитательница ставит меня в пример отстающим, которые моложе меня годами, она же не знает, что я выкину через минуту, а то, небось, нашла бы для постановки в пример кого-нибудь другого.

Собственно, я и сам еще понятия не имею, что выкину через минуту, так стремительно вдруг начинают разворачиваться события.

Командирша поворачивает нас и строем ведет в переходный шлюз, соединенный с внешним миром. Поворачиваюсь вместе со всеми, делаю шаг, другой... И пулей выскакиваю из строя, срывая противогазную маску.

— Товарищ Анна, товарищ Анна! — бросаюсь я к воспитательнице, одетой в то же самое, что и мы, но с погончиками на плечах. — Разрешите обратиться! Разрешите отлучиться в туалет!

Говорю все это торопливым громким полушепотом, а сам аж пританцовываю.

— Обращаться к воспитателю нужно внятно и четко, а не мямлить, воспитанник Ширемамин! А еще такой солидный человек! Как стоишь! Смир-р-на!

Перестаю пританцовывать, вытягиваюсь. Кто можно оценить этот незаметный подвиг?

Повторяю внятно и четко. Не мямлю. Не до нюансов.

— А по какой нужде? По малой или большой? — деловито уточняет Нюрка.

— По большо-о-ой! — я почти плачу.

— Такие дела нужно делать в личное время. Объявляю вам замечание, воспитанник Ширемамин.

— Есть замечание, есть в личное время такие дела!

„Тебя б, суку, прихватило, посмотрел бы я...“

— Запор что ли? — еще издевается.

— Наоборо-о-от! — выкрикиваю сипло. Кажется, погибель моя от совершенно презренной причины неминуема.

— Ладно, иди. Только не задерживайся там. Знаю я вас!

О последних словах я лишь догадываюсь, потому что в тот миг, когда они произносятся, нахожусь уже далеко.

Успею ли?! Нет, нипочем не успею! Не успеваю, а-а-а, мама, не успеваю!!! Нет, кажется, успеваю! Успеваю, кажется... Или...

— Фр-р-р-р...

Успел!!! Ф-фу, успел! Счастье! Блаженство! Как прекрасна жизнь!

В следующий раз не выдержу такого нарушения прав человека. Нарочно накладу в штаны. И буду с ней рядом отираться. Чтоб знала, как мучить бедного старика.

Но в минуты наивысшего душевного и телесного комфорта просто невозможно на кого-то держать зло, хочется, наоборот, всех любить и всем сочувствовать: „Молодость есть молодость! А что служебное рвение и показная строгость — тоже понять можно. Ведь каждому хочется прожить свою жизнь так... Как Клара из телеромана...“

Шутница. Кто же делает такие дела в личное время? Личного времени мало... Сказано, не помню кем: „Хочешь каждый день испытывать наслаждение — носи тесную обувь". А я скажу точнее: „Хочешь каждый день испытывать наслаждение — создавай себе вот такую ситуацию, какую я только что пережил!"

Меня как бы обволакивает невидимое облако довольства, в мыслях появляется степенность, философичность, ощущаются позывы на глубинность и парадоксальность умозаключений.

Из чего готовится наша пища? Какова, так сказать, первоматерия? Субстракт, лежащий в основе всей сущей еды?

Почему иногда так, как сегодня, а иногда — наоборот? Ведь пища одна и та же.

Вывод: раз пища всегда одна и та же, значит, все зависит от идейно-политического состояния организма... Ух, ты!

В этом философическом состоянии пребываю минут двадцать. Недавние страдания, предчувствие скорой постыдной смерти — все далеко-далеко где-то...

Разглядываю стены нужника. Всегда обнаруживаю на них нечто новое, поучительное, забавное.

Удивительно, что фантазия ветеранов и подростков устроена совершенно одинаково. Во всяком случае, если не знаешь наперед, по настенным рисункам нипочем не догадаешься, какого возраста люди оформляли данный культурный слой.

Вот какая-то надпись, а под ней стрелка. Поворачиваю голову в сторону, указанную стрелкой. И опять стрелка. Тоже с надписью. Снова поворачиваю голову. Надписи, естественно, не понимаю, но указатели понятны и неграмотному.

Какие-то давние-давние воспоминания ворочаются в голове... Нет, ничего определенного, все зыбко, расплывчато...

Кручу головой в соответствии с указателями, и вот последний из них отсылает меня на потолок. А потолок высокий-высокий, чтобы до него дотянуться, нужна лестница.

Ха-ха! Как же я мог запамятовать! Конечно: с потолка мне предъявляется огромная, мастерски исполненная фига. Под ней надпись более пространная, нежели под стрелками. Но и без надписи смешно.

Это, наверное, Велосипедов упражнялся. Он один грамотный... Хотя нет. Дурак он, что ли. Ведь сразу на него подумают. Выходит, кто-то под него подделывается, хочет тень бросить. Выходит, не перевелись еще тайные грамотеи.

Е-мое, сорок минут сижу! Что-то будет! Серьезное взыскание может быть! .

Вскакиваю, бегу, на ходу застегиваюсь, зашнуровываюсь. Одноместный шлюз. Откачиваю приютский воздух, впускаю „свежий". Снова бегу, не замечая прелестей природы, не замечая холодных осенних луж под ногами, падающих с неба серых радиоактивных снежинок. Издалека вижу недовольную позу воспитательницы. Задаст она мне!

— Куда, куда вы удалились?.. — бубнит она сквозь маску язвительно-угрожающе. .

— Товарищ Анна, — изо всех сил демонстрируя волнение, чеканю я, насколько можно чеканить в противогазной маске, — разрешите доложить!

— Что ты мне можешь доложить, старый засранец?

— Довожу до вашего сведения, что в туалете мною обнаружены надписи! Прошу разобраться и принять меры!

Тянусь изо всех сил, смотрю ясными преданными глазами — хоть что со мной делай, хоть сейчас на переработку, а от показаний своих не отступлю, бдительности не утрачу, идеалов не предам! В общем, не подпадаю!

И товарищ Анна изображает на лице задумчивость. Но, по-видимому, это ее быстро утомляет, и вот уже нет в помине никакой задумчивости, а лишь уверенность в правильном понимании задач.

— Благодарю за бдительность! Идите и не болтайте лишнего. Разберемся.

— Служу идеалам! — отвечаю я, четко поворачиваясь через левое плечо, рублю несколько шагов строевым, потом перехожу на походный шаг, еще некоторое время сохраняя отмашку рук.

Тот, кому доводилось заниматься шагистикой в противоипритном костюме, оценил бы мою старческую удаль. А разве кто-нибудь в нашей стране не занимался шагистикой в противоипритном костюме?

Вот так надо вместо взысканий получать благодарности!

Леха, между тем, управившись в столовой, вовсю пашет здесь. Роет и свой и мой участок одновременно. И хотя здоровье у него ни к черту, опытного шахтера видно сразу: работая